Ожерелье королевы

Ну что же, это только свидетельство прекрасного воспитания. Авантюристкам не свойственно говорить по-немецки как природные немки, а по-французски — как парижанки.

Кроме того, обе женщины отличаются, по-видимому, врожденной изысканностью манер.

Мольбы более молодой женщины были очень трогательны. Обращение старшей отличалось благородством и повелительностью.

Да и помимо того, — продолжал размышлять молодой человек, помещая свою шпагу таким образом, чтобы она не беспокоила его соседок, — можно подумать, что военному человеку грозит какая-нибудь опасность из-за того, что он проведет два часа в фиакре вместе с двумя красивыми женщинами. Красивыми и скромными, — продолжал он, — так как они молчат и ждут, чтобы разговор начал я».

Без сомнения, обе молодые женщины, со своей стороны, также пытались составить себе мнение о молодом офицере. И в тот момент, когда он дошел до последнего пункта своих размышлений, старшая из дам обратилась к своей спутнице.

— Право, мой друг, — сказала она по-английски, — кучер везет нас, как покойников; мы никогда не доедем до Версаля. Держу пари, что нашему бедному спутнику скучно до смерти.

— Да ведь и разговор наш, — улыбаясь, отвечала более молодая, — не блещет занимательностью.

— Не находите ли вы, что он производит впечатление очень порядочного человека?

— Да, я того же мнения, мадам.

— Вы заметили, что он в морской форме?

— Я не особенно хорошо разбираюсь в формах.

— Да, он, как я сказала вам, — в форме морского офицера, а все моряки из хороших фамилий, к тому же форма ему очень идет и он очень красив, не правда ли?

Молодая женщина собиралась отвечать и, вероятно, распространилась бы дальше на эту тему, если бы офицер не остановил ее жестом.

— Извините, сударыни, — сказал он на прекрасном английском языке, — я считаю себя вынужденным заявить вам, что довольно свободно говорю и понимаю по-английски, но вовсе не знаю испанского, и если этот язык вам известен и вам угодно будет разговаривать на нем, можете быть совершенно уверены, что я не пойму вас.

— Сударь, — засмеявшись, сказала дама, — мы не собирались говорить о вас дурно, как вы уже могли заметить. Поэтому оставим всякие стеснения и будем говорить по-французски, если мы имеем что сказать друг другу…

— Я вам признателен за эту любезность, сударыня; но если мое присутствие стесняет вас…

— Вы не должны думать так, раз мы сами просили нас сопровождать.

— И даже потребовали этого, — сказала дама помоложе.

— Не заставляйте меня краснеть, сударыня, и извините мое минутное колебание. Вы знаете Париж, не правда ли? Он полон всяких ловушек, приносит всевозможные разочарования и неприятности…

— Итак, вы нас приняли… Ну же, говорите откровенно.

— Этот господин решил, что мы расставляем ему ловушку, вот и все!

— О сударыни, — отвечал смиренно молодой человек, — клянусь вам, что у меня и в голове не было подобной мысли…

— Но что это? Фиакр останавливается.

— Что случилось?

— Я сейчас пойду узнаю, сударыня.

— Мне кажется, что мы сейчас упадем… Осторожнее, сударь!

И рука дамы помоложе быстрым движением коснулась плеча молодого человека.

Прикосновение этой ручки заставило его вздрогнуть.

Первым и совершенно естественным побуждением он попробовал схватить ее, но Андре, сделавшая это движение под впечатлением минутного испуга, уже откинулась в глубь кареты.

Офицер, которого ничто более не удерживало, вышел и увидел, что кучер поднимает одну из лошадей, запутавшуюся в постромках и придавленную дышлом.

Экипаж в это время уже миновал Севрский мост.

Благодаря оказанной офицером помощи бедная лошадь была вскоре на ногах.

Молодой человек снова сел в фиакр.

Что же касается кучера, то, поздравив себя с таким хорошим пассажиром, он весело щелкнул бичом, вероятно, с двоякой целью: подбодрить своих кляч и согреться самому.

Но можно было подумать, что холод, проникший в карету через открытую дверцу, заморозил разговор и остудил зарождавшуюся близость, в которой молодой человек начинал, сам того не сознавая, находить известную прелесть.

У него лишь спросили, что случилось; он рассказал.

Этим все ограничилось, и молчание наложило снова свои оковы на сидевшее в фиакре трио.

Офицер, которому не давала покоя эта трепещущая тепленькая ручка, захотел, по крайней мере, получить взамен ножку.

Он вытянул ногу, но при всей своей ловкости не встретил ничего, или, скорее, встречал что-то, но с огорчением заметил, что оно отодвигалось от его ноги.

Один раз он коснулся ноги старшей дамы.

— Я вас ужасно стесняю, не правда ли, сударь? — сказала она ему с полнейшим хладнокровием. — Простите, пожалуйста!

Молодой человек покраснел до ушей, радуясь в душе, что ночь темна и скрывает его смущение.

Итак, все было сказано, и на этом прекратились его поползновения.

Снова став немым, неподвижным и почтительным, он, как если бы находился в храме, боялся даже дышать и весь съежился, стараясь занимать как можно меньше места.