Ожидайте перемен к лучшему

Отец обернулся к ней, и лицо у него стало красное, перекошенное и злое. Сергей почувствовал горячую волну, исходящую от него, и вжался в стену изо всех сил, чтобы не обжечься. Ему показалось, что даже волосы на голове начали трещать и дымиться.

– Да какая ты мне жена? Ребенка родить нормального и то не смогла! Думаешь, мне легко, что сын у меня шизофреник? Это все твоя дурная наследственность! У тебя дед запоем пил, сама говорила! А может, это вообще не мой ребенок?

Мать зарыдала еще громче, отец подхватил свой чемодан и выбежал так поспешно, словно и минуты больше не хотел оставаться здесь.

А Сережа все так же сидел, вытянув руки перед собой, и безучастно смотрел ему вслед.

Еще долгие годы он проведет вот так – сидя в одной и той же позе на диване. Пока мать была жива, она еще заботилась о нем, хотя и страшно было смотреть на то, что стало с сыном.

– Мой крест, – вздыхала она, – ничего не поделаешь, Божья воля…

Под старость Зоя вдруг стала очень набожна, почти каждый день ходила в церковь и все плакалась батюшке на свою тяжелую жизнь. Старенький, седенький отец Григорий качал головой и повторял:

– Терпи, раба Божья! Господь не по силам никому креста не дает. Сказано в Писании: «Блаженны нищие духом, ибо таковых есть Царствие Небесное», а ты ропщешь. Молись лучше за себя и за сына.

Ее не стало в теплый, ясный весенний день – как раз под Пасху. Солнечные лучи разбудили Сережу, заставили открыть глаза, выйти ненадолго из серой тени. Как будто в первый раз увидел он и небо, и облака, и старый тополь за окном, зеленеющий свежими листочками. Весенний воздух приятно щекотал ноздри. Ему захотелось встать, пойти в лес или в поле и долго-долго лежать на траве, смотреть в небо, щуриться на солнышко… Тихо ступая, он подошел к маминой постели, хотел сказать ей «доброе утро» – вот она удивится!

Но мама почему-то не услышала его. Сергей сначала удивился, что она спит так долго и крепко, а когда увидел приоткрытый рот, сбившиеся в комок седые волосы, тронул за руку – и почувствовал холод и каменную неподвижность; он закричал, кинулся к соседям, начал отчаянно колотить в дверь. Оставаться наедине с мертвой было очень страшно.

За ним пришли какие-то люди, заставили подняться, зачем-то посадили в машину и долго везли по тряской дороге. Увидев впервые дом с колоннами за бетонным забором, он задрожал, даже попытался вырваться из цепких рук санитаров. Слезы потекли из глаз, хотелось крикнуть: «Я не хочу, не хочу, отпустите меня!» В палату его отвели силой, потом сделали укол, и серая пелена вновь накрыла его с головой – кажется, уже навсегда…

И вот теперь, в последнем своем прибежище, он ведет почти растительное существование, даже не понимая, кто он такой и где находится. Он давно уже не выходит в больничный дворик для ежедневной получасовой прогулки, а в последнее время и вовсе почти перестал есть и вставать с постели. Даже в теплые дни он кутается в одеяло и все равно мерзнет. Путь до уборной в конце коридора и обратно стал страшно тяжел и долог, словно переход через ледяную пустыню.

Жизнь постепенно угасает в его теле, давно лишенном даже слабого проблеска сознания, и сейчас особенно заметно, что совсем скоро интернатскому сторожу Степанычу – ворчливому, злому, вечно пьяному старику, которого все называют Стаканычем, – опять будет работа. Персонала не хватает, и каждый раз, когда кто-нибудь из обитателей скорбного дома заканчивает свой горький земной путь, ему приходится рыть новую могилу на маленьком кладбище, где под фанерной табличкой находят последний приют те, кто в большом мире давно уже никому не нужен. Никто не сомневается, что и Сергей займет там свое место…

Скоро, но не сейчас. Сегодня у него была совершенно особенная ночь. Свидание с луной словно придало ему сил, глаза блестят как-то по-особенному, и на бескровных щеках даже проступил легкий румянец.

Сергей тихо зашел в палату и лег в постель. Здесь было непривычно тихо, даже обычно буйный сосед слева лежал на боку и только жалобно постанывал во сне, словно жаловался кому-то.

Шторы задернуты наглухо, но лунный свет все равно пробивается сквозь ветхую ткань. Он перевернулся на спину, чтобы лучше видеть его, чуть улыбнулся и вдруг совершенно ясно произнес:

– Я – тринадцатый.

Огонек свечи дрожит в темноте. Он кажется таким маленьким, слабым, готовым вот-вот погаснуть от малейшего дуновения ветерка. В неверном, колеблющемся свете можно различить небольшую комнату, убранную черным бархатом, стол, заваленный какими-то бумагами, бронзовый старинный подсвечник… Дымок от горящих благовонных палочек поднимается вверх. В комнате пряно и нежно пахнет сандалом и лавандой.