Ожидание

Тогда я понял: ничего не будет. Не будет того великого, грозного боя, которого я ждал. Точно я слушал, замирая от ужаса и восторга, нарастающие громы рояля и вдруг звуки оборвались и наступила мучительная пустота. Позже я понял, что капитан, как опытный военный, видя безнадежность положения, хотел спасти нас от напрасной гибели. Но тогда мне было на него досадно.

Как только он отдал приказание уходить, защитники с обрадованными лицами, согнувшись, некоторые чуть ли не на карачках, толпой схлынули с гребня.

Выждав пока все уйдут, мы с Роже взяли по пулемету и пошли за ними. Когда мы переходили открытое место, Роже велел мне пригнуться. Я вспомнил с детства, что стыдно «кланяться» пулям, по сердитому лицу Роже я почувствовал, что это глупо, и я шел за ним неловко сутулясь.

В воротах замка жандарм, опасливо косясь на мою винтовку, спросил, не забыл ли я переставить на предохранительный взвод. Меня удивило, как он может теперь об этом беспокоиться.

Капитан, видимо, не заметил, что я принес пулемет. Положив мне руку на плечо и с грустным укором глядя мне в глаза, он спросил:

— А ты, ничего не принес?

Кровь хлынула мне в голову:

— Я принес пулемет, но если хотите, я вернусь посмотреть, что там еще осталось.

Капитан ничего не ответил. У меня было впечатление, что он думал уже о другом.

Я вернулся на гребень. По открытому месту я прошел теперь не нагибаясь. Возмущение несправедливостью заглушало во мне чувство опасности.

Теперь на бульваре вдоль парапета стены было пустынно. Всюду валялись расстрелянные гильзы, сумки, зарядные ящики, винтовки, банки из-под консервов. Около искалеченного пулемета 13-2 Раймон по-прежнему сидел, прислонившись к стене. Еще несколько трупов сидело и лежало, застыв в неестественных уродливых положениях. Никого живого здесь не было. Только шорох рассыпающихся осколков и камней время от времени нарушал неподвижность светлого дня.

Я постоял, ища глазами, что бы стоило взять. Единственно, что оставалось здесь целого, был дальнозор. Когда я шел обратно в замок, я не нагибался уже не из гордости, а по какому-то равнодушию, которое вошло в меня при виде унылой и грозной пустынности бульвара. Здесь воцарилась смерть… И этот странный, запущенный сад. Мне чудилось, он разросся теперь еще шире и глуше…

— А, ты принес мой дальнозор, — сказал капитан ласково, но рассеянно.

Его голубые глаза были застланы каким-то туманом.

— Мне опять показалось, он замечает происходящее только с трудом и как бы издалека.

— Если бы ты знал, разве так было в ту войну, в скольких атаках и разведках я участвовал, а теперь, — сказал он неожиданно и, стряхнув слезинку, нахмурившись вскинул голову, — ну что же, ничего не поделаешь.

Я вошел в комнату, где собрались остатки нашей роты. У всех был вид как у людей, которые только что перенесли нервное потрясение. Один в полном изнеможении лежал на кровати, другой пил из фляги. Его рука тряслась и тонкая струйка красного вина стекала у него по подбородку.

«Аджюдан» попросил меня пойти в соседнюю комнату посидеть у пулемета. В той комнате окно было обложено новенькими, одного размера мешками с песком. Пулемет стоял между ними, как в бойнице. Молодой пулеметчик, сузив глаза, проверил прицел и с удовлетворением сказал:

— Ну вот, так в самый раз будет. Посиди здесь пока я закушу. Я скоро вернусь.

Я сел у пулемета и стал смотреть в окно. Я слышал за собой хлопанье двери и голоса и шаги входивших и выходивших людей. Потом о чем-то задумался и вдруг словно очнувшись заметил, как вокруг было тихо. Я обернулся. В комнате никого. Только вдоль стены лежит что-то покрытое брезентом. Из-под края этого брезента, образуя неровный ряд, торчат голые восковые ноги. Под полотнищем угадывались очертания семи или восьми человеческих тел, положенных головой к стене. Я знал, бурые пятна на брезенте — засохшая кровь. Эти лежавшие под брезентом люди еще недавно двигались, говорили, думали, чувствовали, надеялись.

Их молчаливое присутствие напомнило мне рассказы о смерти. Я даже подумал: нужно бы это запомнить, чтобы потом рассказывать знакомым и мне стало досадно, что я не чувствую никакого волнения.

— Pourqoui on n'enlève pas les macchabées?[45] — недовольно посмотрев на мертвых, сказал вошедший «аджюдан».

Потом вернулся пулеметчик. Я постоял еще немного и вышел во двор.

У входа в погреб сидело несколько человек нашей роты. Так отдыхают крестьяне на заваленке после трудного дня.

— Ah, Casimir, — приветливо окликнул меня товарищ, который назвал меня тогда кудрявым.

Я остановился около них. Снаряды рвались в верхних этажах замка. На мощеный двор с шумом сыпались осколки и куски облицовки.

— Je me suis degonflé, lorsk'il ont foutu en l'air le 13-2[46], — сказал товарищ.

Желая попасть в общий тон, я поддакнул:

— А я, когда они убили Раймона.

Но на самом деле я вовсе не чувствовал себя «degonflé». Я еще не понимал, что все кончено.