Ожидание

В кармане тревожно завибрировал телефон. Сердце снова рухнуло в пустоту, за ребрами щекотно пробежал тоненький острый сквозняк. Но нет, это был не Виталик: пришло эсэмэс от «Полосатого слоненка», который обещал скидки до пятидесяти процентов на коляски и развивающие игрушки. Будто даже тушинский магазин детских товаров почуял неладное среди дождливой июньской ночи. Выдохнув, Саша удалила сообщение. А затем принялась блокировать и удалять из списка контактов все сохраненные номера. Виталика, Кристины, мамы, Сони, Бори, старых знакомых, бывших коллег, мимолетных приятельниц. Саша знала, что ее не поймут, никогда не поймут. Любые попытки объяснений могли принести лишь обоюдную боль. Глухую и нескончаемую. Нужно было отрезать пути к остающимся в прошлой жизни людям. Даже к дочери. Ко взрослой, уже совершеннолетней дочери, живущей беззаботной студенческой жизнью.

Заблокировав последний номер, Саша посмотрела в окно. Такси уже было совсем недалеко от аэропорта. Навстречу катились медленные машины, постепенно вливались светом фар в тихое приближающееся течение утра. Длинным громоздким животным проползла фура – протащила мимо свое массивное сонное тело.

Такси в очередной раз остановилось у светофора, и Саша увидела вдалеке, за правым рукавом Кровянки, корпус больницы, в которой два года назад проснулась в неожиданный вялотекущий кошмар. А рядом, в открывшемся взгляду дворе, среди переполненных помоечных баков и отдельно стоящих мусорных пакетов со вспоротыми брюхами, белело опрокинутое кресло с двумя отломанными ножками. Оно казалось огромной, обессиленной, завалившейся на бок чайкой. Так и не долетевшей до заветного моря. В отличие от Саши, которой до цели оставалось совсем чуть-чуть.

Темнота вот-вот окончательно потеряет свою плотную, физически ощутимую сердцевину. Искусственное уличное освещение смешается с тусклыми живыми лучами; из подъездов потянутся деловые люди, невзирая на воскресенье; дернутся зябкие желто-красные тела трамваев. Над Тушинском нависнет утреннее последождевое небо – монолитной светло-серой плитой. Но Саша всего этого наконец-то не увидит.

12. Быстро и гладко

На другой день в шесть пятьдесят утра, после томительно долгих перелетов, бесконечной пересадки в Москве и сонного, полудремотного ожидания на ночном вокзале Антебурга, Саша сидела в поезде, следующем в Анимию. В бело-голубом сверкающем экспрессе с вытянутым клювом. Прислонившись виском к оконному стеклу, она крутила в руках бумажный стаканчик, хлебала остывающий кофе из вагона-бара. Отчаянно пыталась проснуться. Холодок от стекольного прикосновения пробирал до озноба, рассыпа́лся острой крошкой по невыспавшемуся телу. Ровно в семь поезд тронулся, за окном медленно пополз перрон. Вокзал Антебурга – уже проснувшийся, уже наводненный пассажирами, мечущийся в утренней суете – уплыл назад. В сторону прошлого. В сторону Тушинска, который больше не наваливался на Сашу всей своей тяжестью, не сдавливал грудь; который потихоньку начал с нее сползать – тонкими слоями, ошметками. Правда, вздохнуть с облегчением пока что почему-то не удавалось: вздох словно застревал в горле и камнем падал в глубину сердца. Возможно, из-за усталости.

За окном неспешно потекли постройки промзоны, затем сменились все ускоряющимися поселками, лугами, холмами, перелесками. Окраинами неприметных, безымянных для Саши городов. Экспресс довольно быстро разогнался. Он решительно мчался вперед, к Анимии, нигде не задерживаясь, небрежно пролистывая сливочно-белые деревенские домики, функциональные бетонные коробки зданий (почти как в Тушинске), плотные тени садов, колокольни соборов. В основном заоконные виды сочились яркими живыми красками: унылые городские периферии попадались редко. Снаружи глубоко и жарко дышала щедрая июньская зелень, серебристо блестели оливковые рощи, и Саша даже как будто видела – несмотря на безумную скорость – маслянисто-густые переливы каждого листика; ласковой синевой тянулись безмятежные озера, весело пестрели деревеньки. Растрепанные на ветру, нежные полевые цветы резво подпрыгивали на пригорках и тут же безудержно сбегали в ложбины. Хотелось бесконечно сидеть и смотреть не отрываясь в это легкое заоконное мельканье, словно в хороводе всех этих радостных воздушных красок чувствовалось близкое освобождение, а вместе с ним и некая внезапная отгадка, очень простой ответ на какой-то давний мучительный вопрос.