Ожидание andante

– В трапезную, – ответила, как отрезала, монахиня и, сославшись на занятость, быстро пошла прочь.

За ней поплыла, развеваясь по воздуху, черная полупрозрачная накидка, словно крылья диковинной птицы. Вера некоторое время, не в силах оторваться от вида летящего траурного шифона, смотрела ей вслед. Потом, стряхнув наваждение, опомнилась и пошла к мужу.

С трудом открыв тяжелую двустворчатую дверь трапезной, они вошли в мрачный вестибюль. Это было очень старое двухэтажное здание с узкими окнами под потолок и широкой деревянной лестницей на второй этаж. Возле одной из боковых дверей на низеньких скамеечках сидели две пожилые монахини и просеивали муку, напевая молитвы. Их взгляды были устремлены на собственные руки, пергаментные лица казались отсутствующими, размеренное мелодичное бормотание волнами поднималось под черную крышу и терялось в мрачных густых тенях стропил.

– Простите, кому мы можем отдать продукты?

Звонкий голосок Веры неприлично вторгся в песнопения, вопрос повис в воздухе. Женщины не подняли глаз, молитвы продолжали литься в гулкую тишину, шорох просеиваемой муки дополнял эту монотонную музыку.

Вера повторила чуть громче:

– Простите, пожа…

Одна из женщин, едва кивнув в сторону выхода, раздраженно прервала ее:

– Направо за углом дверь, – и снова их тягучие голоса заполнили пустое сумрачное пространство.

Вера с мужем испуганно выскочили на свет, будто чудом спаслись из затянувшего их омута, и пошли прочь. Как заведенные, молча повернули за угол: кривая тропинка привела к деревянному крылечку – черному входу в то же здание. Возле ступенек навалом лежали пустые коробки из-под дешевого турецкого печенья, грязные стеклянные банки, полусгнившие доски, ржавеющий столярный инструмент. Вера осторожно поднялась по некрашеным скрипящим ступенькам и увидела обыкновенную кухню – с газовой плитой, баллоном и самодельным деревянным столом, на котором громоздились вымытые кастрюли, миски и тарелки.

На табуретке сидела опрятная пожилая женщина в обычной одежде и чистила картошку. Увидев мыло и продукты, она обрадовалась Вере и ее мужу, как званым гостям, засуетилась, стала все раскладывать по полкам. Ловко припрятав в карман фартука кусок мыла, виновато улыбнулась и вдруг спохватилась:

– А вы получили благословение у матушки игуменьи?

– Благословение? На что?

Удивление Веры было столь искренним, что женщина сочувствующе покачала головой:

– Ой, деточка, сходи за благословением. У нас все, кто приезжают в монастырь, должны благословение получать. А я пока порядок наведу.

Вера медленно вышла из кухни и, окинув взглядом безлюдный двор, вдохнула полной грудью пахнущий хвоей теплый осенний воздух.

– Ну что, и где твои благодарные монашки? – ее муж едва сдерживался, чтобы не взорваться от возмущения. – Порядки здесь у них, как у советских бюрократов…

Вера ласково погладила его по руке:

– Надо сделать, как они говорят. Сам знаешь, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Попросив его подождать у церкви, Вера отправилась искать игуменью. Навалилась усталость, ощущение бессмысленности происходящего придавило к земле, ссутулило ее плечи, сделало тяжелой походку. Как-то серо, неуютно стало вокруг. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь сосны, неприятно слепили глаза. Ветер в кронах сосен разгулялся и с глухим шумом гнул ветви, птицы умолкли. Игуменья – сухонькая женщина лет сорока – во время короткого разговора отрешенно смотрела поверх головы просительницы, как будто перед ней была не молодая испуганная женщина, а прокаженная с изуродованным лицом. Она быстро дала благословение и милостиво разрешила посетить церковь. Вера неловко приложилась губами к руке игуменьи, и та, поспешно отдернув кисть, заспешила прочь.

В церкви по-прежнему было пусто, если не считать двух местных женщин в черных платочках, ставивших свечи за упокой. Вера остановилась у иконы Христа Спасителя, и снова серым прилипчивым роем налетели на нее давние мысли, и снова она подумала о том, что не укладываются в ее понимание веры плотские отношения с мужем, желание веселиться, встречаться с друзьями, покупать вещи, наряжаться. Семейная жизнь молодой женщины без этих маленьких мирских радостей становится добровольной тюрьмой, и душа не находит успокоения, считая себя греховной. «Как примирить веру и любовь к мужчине? Почему женщина считается греховной от рождения? За какие грехи надо отбывать покаяние, если ты любишь жизнь и совесть твоя чиста? И за что так не любят церковники молодых женщин, отвергая их желание единения с Богом как нечто непристойное?.. Где же отец Михаил?»