Ожидание обезьян

Странная это была помесь полного недоверия к экстрасенсизму и желания быть предельно честным в эксперименте… «Ну! — Он зло сжал мне пульс. — Не сопротивляйся!» Ничего, кроме потертого же, как диван, пианино, которое стояло напротив и на которое я с удивлением смотрел перед тем, как глаза закрыть, у меня перед глазами не было. Пианино застряло под веками, будто я глаз не закрывал. Оттенок его черноты напоминал воду. Воду в речке Фонтанке, на которую выходили окна моей школы. Так же смотрел я в окно на эту воду, не слушая бубнения учителя, как сейчас смотрел на пианино и не слышал Зяблйкова… Я смотрел на воду из классного окна и думал, что это венецианское окно, имея в виду стекло. «Где ты?» — донесся до меня издалека голос Зяблйкова. «В Венеции», — усмехнулся я. «Ты знаешь адрес?» «Нет, откуда?» «Так спроси!» «Кого?» «Любого». «Их много». «Первого стречного! — Он сжимал мой пульс с нетерпением. — Ну что же ты!» «Неудобно как-то… Да я и языка не знаю». «Спрашивай по-русски!» — приказал он. «Не получается». Я чувствовал вину. «Садись в гондолу!» «А что я ему скажу?» «Пусть везет куда захочет, это все равно». «Ну? — услышал я нетерпеливый оклик. — Что?» «Плывем…» «Скажи, чтоб причалил». Лодка ткнулась о три ступеньки, плескавшиеся в воде. Школа была напротив. Я ступил на берег у обшарпанного палаццо. «Входи!» — слышал я будто из лодки. «Странно, здесь нет входа…» «Входи со двора! Ну?.. Есть вход?» «Есть…» Голос мой достиг меня со стороны, слабый от расстояния. «Входи!» «Да тут только лестница и маленькая дверка…» «Отворяй дверцу!» «Да тут только метлы какие-то, совки…» «Совки… — Нескрываемое презрение звучало в ухе. — Тьфу! Подымайся же!» «Тут две двери… Я не знаю, какая…» «Толкай любую! Ну? видишь кого?» Это была довольно сумрачная и неприбранная, холостяцкого вида пустоватая комната, у скошенного окна помещался канцелярский стол и такой же стул. Никого. «Никого. Это не та квартира…» «Там же еще комнаты есть!.. войди в следующую… Ну?» Кто-то шарахнулся от меня. В сумерках я не сразу распознал лицо. Вот уж кого я никак не ожидал увидеть! «Здесь мой брат, — сказал я. — Он испуган». «Это нормально, — услышал я удовлетворенный голос. — Тонкие тела всегда путаются. Спроси, может, у него есть выпить…» Брат мой смущенно заправил неприбранную постель, на которой спал, по-видимому не раздеваясь, и обрадованно достал бутылку из холодильника. Он поспешно прикрыл его. Я успел заметить, что в остальном холодильник был пуст. «Ну, есть у него что-нибудь?» «Есть, виски». «Сколько?» «Чуть меньше полбутылки». «Это уже хорошо… Разливайте скорее!» Брат засуетился, принес два стакана, наскоро и плохо помытых. Насколько он был напуган моим внезапным появлением, настолько он был рад этому временному выходу из положения. Торопливо разлил, рука его дрожала. «Ну, чин!» — сказал он, и это было первое, что он сказал, и жадно выпил. «Ну, — донеслось до меня с того берега, — ты выпил?» В задумчивости я все еще крутил стакан в своей руке. «Он выпил, а я еще нет», — докладывал я. «Ну что же ты?! Давай скорее! Хлопни… хлопни… хлопни!» — эхом доносилось до меня, будто он сложил ладошки рупором и кричал через реку. Я наконец решился. «Хлопнул», — сказал я. «Ка-й-й-ф…» — громкий шепот прозвучал прямо в ухе, и с руки будто сняли наручник… «Говори теперь с ним о чем хочешь… Я не слушаю». Я растерялся, я не знал, как и о чем его спросить. Мне было его почему-то непереносимо жаль. Непоправимость — вот слово. Как приговоренный… Когда обжалованию не подлежит. Когда ты еще и согласен с приговором. Он был в здравом уме как никогда. И это было несчастье. Нам, собственно, не о чем было говорить: все было ясно. «Зачем ты это все учудил?» — спросил я, чтобы спросить. «Они обещали меня вылечить, и я остался…» — вот все, что он ответил и улыбнулся вдруг слабой и нежной улыбкой отца. Черные волны рояля опять поплыли перед моими глазами… Я высадился, где сидел, напротив пианино… Рядом спал Зябликов, блаженно распавшийся. Я хотел его спросить, почему брат, о природе странного этого перерождения моей заморской подруги из женщины в мужчину. Зябликова было не добудиться. Я заботливо закинул его ноги на диван и укрыл пледом. Плед почему-то был отцовский, который он накидывал себе на зябкие плечи перед смертью.

Все это было не отсюда. И плед, и пианино, и диван… Откуда у меня пианино? Пианино было из квартиры Зябликова, в которой я тогда еще не бывал. Значит, это не тогда. Это потом было. Но плед-то был еще задолго до этого??.

Про кота я тут же навсегда забыл. Он не помещался ни в прошлом, ни в будущем. Никто не заметил: сначала он был только жив, потом он был более жив, чем мертв, потом более мертв, чем жив, потом только мертв… — никто не заметил. Сильные чувства чем хороши — от них устаешь. После этого я не мог жить один.

Господи! как хорошо иметь надежду! С каких пор мы надеждой называем отчаяние? «Это жизнь», — как сказала одна ласковая жена, вставая в доступную позу, узнав, что у мужа умер отец.