Ожидание. Повести

Один раз Харлаша приоткрывает глаза и видит в окне круглый сияющий шар луны, катящийся по тонкой подстилке длинного облака, посреди неба, как по льдинке… Сейчас он докатится до конца и рухнет кубарем вниз, чтобы удариться о землю и расколоться вдребезги на звенящие куски. Под него мучительно хочется подставить руки. Но облако кончилось, а луна повисла в пространстве и полетела, полетела… И погасла… И пошел реветь разинутой во все море пастью настоящий ветрило… А в сердце лезет плачущее, комариное: «О-о-о», точно в море песню поют. Страшная догадка заставляет Харлашу приподняться на локтях. Это вовсе и не песню поют, это люди тонут, зовут его. Но ведь он уже спас их, вытащил из бешеной ночи, из мокрого ветра, полсела подняв на ноги, и вот тут они отогревались, чьи-то сыновья, подростки, бросившиеся, как дураки, в погоню за сорванными сетями от страха, что за них отвечать придется, а бригадир их, шальной, с белыми, навыкате, глазами, все рассказывал, как поперла на них волна, как кричал он: «Майнай, ребята!», да поздно, как один раз подплыли они к перевернутой лодке — отбило, два — отбило, и так три раза, и тут он увидел на берегу огонек, и тогда все трое давай кричать тоненько, по-комариному…

Уж год или два, как это было, а только сейчас говорит ему Витька:

— Везу тебя, батя, за это прямо в рай.

— Да ведь я безбожник, Витька. Какой мне рай? Ты меня оставь при себе…

— Ничего не могу сделать, — отвечает он. — В рай! По приказу председателя Карпова.

И вот уже сам бог распахивает ворота, а Харлаша поворачивает назад:

— У меня еще лодка на берегу непочиненная валяется.

— Какая лодка? — сердится бог. — Ай не наплавался? Тебе сколько лет?

— Сорок… Не считая ночи…

— Посчитаем! — останавливает его бог. — Ты куда?

— Хочу домой, к Семке!

А бог показывает на ворота в рай, а над ними написано: «Голубинский рыбный цех», и все-то сзади бочки, бочки, бочки, а он воркочет свое: «И потяга-али канаты смоле-еные» — и смеется глазами, красноватыми то ли от бессонницы, то ли от еще чего… Рай-то дома! И ты — дома…

И Харлаша улыбается и совсем открывает глаза, понимая, что лежит не первый день… Белая стена сверкает нестерпимо. В окно садит солнце, такое резкое, каким оно поздней осенью бывает только над морем да над степью, где ничто ему не мешает. Табуретка в головах украшена пузырьками с лекарствами и всегда румяным, расписным чайником из Катиного сервиза… У кровати блестят калоши…

И нежданно, некстати является к старику забытое — как он приходил к Кате свататься в калошах на босу ногу, потому что после гражданской во всей округе не было ни сапог, ни ботинок сорок второго размера, а на кожу для сапог у него не водилось денег, и купил он себе на рынке калоши и в калошах плясал, да только на чужой свадьбе. Вышла Катя поневоле, за крепкого соседа, а Харлаша не женился, все ждал, упрямый… все ходил, как с ножом за пазухой… И хорошо, что Катин муж умер своей смертью в тифозный год, когда унесло в поселке, пожалуй, половину взрослых и детей… Поздненько, через горе да слезы, улыбнулась Харлаше его любовь.

Оттого и Витька родился поздно…

Белая стена как экран, на котором показывают прошлое. Ничего нет, а в нее глядят глаза старика и видят свое, хорошее, чего не отнимут. Чья-то черная тень с косой вздрагивает на белой стене. Это Надя, она трясет рукой.

— И откуда у вас такая температура?

— Из-под мышки.

— Все ж таки не так горите, как три дня…

— Три дня, как с огня, а четвертый — с печи…

От худа не шутят, и Надя улыбается ему.

— Свадьбу-то сыграли? — спрашивает он.

Она сидит, прикрыв длинные глазищи — как на них хватает век да ресниц! — обдергивает постель и шлепает большими тапочками в кухню.

— Компот пить будете? — кричит она оттуда, появляясь с большой кастрюлей.

— Сядь-ка сюда… Сядь, не укушу…

— Да у вас и зубов-то нет!

— Сверни мне курнуть, — просит он, не веря, что допросится.

А она, как в сказке, рвет газету, сама сворачивает ему цигарку, неумелую, рыхлую, слюнявит и все фыркает, что не получается, и протягивает ему, а он неожиданно для себя весело горюет вслух:

— Эх, была б у меня дочка, она бы меня ласкала!

21

Домик на мысу и правда словно летит среди степи, моря и неба. Старик всматривается в просторы, как бы заново подаренные ему. Они развернулись во всю мощь, и кажется, что вокруг его дома, в свете солнца, захватывающе поворачивается вся земля.

Вчера просмолили с Семкой лодку, а вечером из остатков досок сбили скворечню.

— Все скворцы давно улетели, — сказал Семка.

— Весной вернутся.

— Да у нас возле дома-то и дерева нет!

— А ты поставь шест повыше. Наверху ветку приладишь. Вот тебе и дерево будет.

— Завянет.

— Поменяешь. Тут все так делают.

Потом из окна он видел, как Семка сидел в лодке и точно плыл. Пусть она еще лежит на песке, но ведь так легко представить себе, что волны трутся о борта, а море надвигается желанно и без конца. Вот оно… Все блестит и сияет до рези, как начищенное. Но с морем шутки плохи, и Харлаша пробует коленом подструганные и утыканные свежими гвоздями весла, которые ладил с утра, и несет их через двор.