Ожидание (три повести об одном и том же)

– В молодости я белугу в четыреста килограммов один на один взял. Одной икры восемьдесят кило. И сейчас ещё об этом старики говорят. Потому что не всякому рыбаку так случается… Рыбак в одиночку взять рыбину в сто килограммов может, а если больше – уже вдвоём.

Они подошли к затону.

Старик ушёл со своим сменщиком, таким же старым, в книге расписываться. Пока они в сторожке курили, Славка смотрел в море. В горячее сверкание солнца, в даль, которая кончается на горизонте для глаз, словно прячет свою обширную тайну от всех неподвижных и нелюбопытных.

На свае, неподалеку от берега, сидела девчонка с удочкой. На ней были мальчишеские вельветовые штаны, белая косынка с голубым горохом и красная кофта. Она сидела как раз на дорожке, проложенной по воде солнцем.

Славка устроился на скамейке возле ворот. Старик Власенко вылез из сторожки, тоже принялся смотреть в море.

Они долго молчали и, наверно, думали об одном, потому что старик отвернулся, словно его подслушали, когда Славка сказал:

– Дед, а мы не будем большую ловить. Наловим маленькой. Удочками.

– Чи я курортник какой? – засопел старик. – Меня рыбаки с той тросточкой увидят, по всему морю смех побежит, аж до Турции… Удочкой… – ворчал старик. Он сердился и сам себя распалял. – Чи мне колхоз пайка не даёт? Чи я другого чего не могу? Я, может, в колхозе главным консультантом сейчас значусь. И общественную должность справляю. И затон сторожу… – Он вдруг закричал, широко раскрывая усатый рот: – Не слухай ты старую ведьму! Ольгу! Я для государства рыбы наловил поболе, чем она воздуху надышала! – Старик долго шевелил губами. Бросал на Славку сердитые взгляды.

– Расстроил ты меня. Я ж в прошлом годе пробовал. Ловил… Кабы та Ольга про это дело прослышала, она бы меня своим языком в горох раскатала.

«КРАСНАЯ РЫБА»

– В прошлом году приехал к нам художник один из столицы. Чистый такой гражданин. Не старый ещё – годов пятьдесят. Всё рыбаков рисовал для картины. И всё восхищался. И меня рисовал. Очень хотел он поймать белугу. Только всё неудача случалась. Осень. У нас по осени белуга худо берёт. Тогда он ко мне.

– Василий Тимофеевич, – говорит, – окажи помощь. – Он уже и на сейнерах ходил и на тральщике. – Теперь, – говорит, – мне очень нужна борьба. Чтобы рыбак показал себя в чистой своей красоте.

Я его посылал к молодым. Объяснял: не могу, мол, от ревматизма страдаю дюже. Руки не владеют.

Тогда он мне говорит, мол, на всех картинах сейчас молодёжь. Но я, говорит, мечтаю показать стариков, самый корень. Этим, говорит, я гордость утешу. И будет это правда.

– А вы, – говорит, – Василий Тимофеевич, поймаете вашу последнюю рыбу. Потому что, – говорит, – человек должен уходить из общей рабочей жизни через последний свой подвиг. И будет это красиво…

Я цельную ночь не спал, всё думал над его словами. Потом пошёл к председателю, попросил снасть – крючья на красную рыбу. Тысячу штук.

Поставили мы те крючья с тем художником в одном ловком месте, напротив шпиля, мысочка такого. Там взорванные германские баржи на дне. Белуга любит об эти баржи бока тереть.

Я думаю: не ошибиться бы. И тут же думаю: если бы старики не ошибались, молодым бы правды не знать.

Ночь переждали. Художник меня карандашом в блокнот зарисовал. Как я курю, как я портянку переобуваю, снаряжаюсь. Ещё не развиднелось, пошли проверять крючья. Он на бабайках сидит – на веслах, по-вашему. Я снасть выбираю. Уже боле пятисот крючков проверил, две камбалы снял, осетришку– с локоть – выпустил. Море как постный суп – ни пятна на поверхности. Говорю художнику:

– Поймали мы с тобой на сей раз бугая.

Бугая поймать – это значит пустым воротиться. Вдруг чую – ведёт.

– Ага, – говорю, – сидит, родимая. Мабуть, килограммов на двести.

Я с ней вожусь, подтягиваю потихоньку. Деликатно. Бо с нею грубости не должно. Её крючьями порвать можно, а это значит, – брак и второй сорт.

Белугу, её как берут? Темляком. Багорчик такой на веревке. Потом её чикушить надо. Чикушка такая есть, как бучка – дубинка, что ль. Оглушишь чикушкой, верёвку ей в рот и под жабры.

Она от меня уходит. Я её отпускаю – иди… Ведь сколько часов с иной рыбой проводишься, пока притомится. А художник так взволновался, елозит по скамейке туда-сюда. Побледнел от азарту.

Говорит:

– Давай, дед, я в воду прыгну, подведу рыбу к лодке.

Я ему:

– Чи вы дитё малое? Она ж вас потрёт. У неё шипы на боках. Вы ж, говорю, человек учёный.

Тут рыба сама подошла. Близенько так.

Художник схватил скамейку. Ударил, да локтём о борт. Скамейка в воздух.

Я рыбу захватил темляком. Кричу:

– Греби!

А он где? Локоть чешет.

Рыба как даст коловерт хвостом, хвост у неё что твой винт пароходный, и вглыбь. Я не успел выпустить темляк, руки-то теперь не враз сгибаются, и за борт. Вода будто лёд. И тут мне боль в спину. Я чуть в воде деву Марию не закричал. Рыба стряхнула с себя темляк, а он, железяка, прямо мне в спину впился. Рыба здоровая… Верёвка от темляка обмоталась вокруг ейного хвоста. Она меня треплет и топит.