Ожидатели августа

Впрочем, парчовые ковры вряд ли висели в интерьере Мариакерк 1638 года, и не было на ее стенах длинных латинских надписей, как в картине Санредама. Надписи справа и слева рассказывают историю создания церкви, о том, что она была основана Генрихом IV, императором Священной Римской империи в 1085 году после того, как во время осады Милана он сжег этот прекрасный город, так что сгорела даже прекрасная белокаменная церковь Девы Марии, и император, увидев это, так расстроился, что поклялся возвести точно такую же на севере, в Утрехте, и рьяно принялся за дело. Но дело шло плохо, и трудно было возводить громаду на такой почве, сырой и болотистой, а мастер, знавший секрет укрепления стен, кочевряжился, требовал от епископа неимоверного, и тогда епископ утрехтский Конрад вошел в сговор с сыном мастера и его женой, и они подпоили его, и выведали секрет, и сообщили епископу, и епископ укрепил стены, закончил Мариакерк. Мастер же, видя себя одураченным, впал в неистовство, схватил острый нож, вбежал в храм и прирезал епископа утрехтского Конрада прямо на ступенях алтаря, сразу же после окончания святой мессы. Произошло это в год 1099-й.

Что осталось у церкви? Только ее история. Изображение давно исчезнувшей церкви в городе, ставшем протестантским, напоминает об Оудекерк в Амстердаме, о прекрасном готическом остове, полом внутри, все еще стоящем в центре города, как скелет динозавра в естественнонаучном музее, возвышаясь посреди квартала красных фонарей, и утром проститутки всех мастей и всех национальностей, порядочные и уважаемые женщины, переговариваются вокруг нее, отдыхая после работы, и Амстердам – самый безопасный город в мире, нет в нем педофилов, как в католическом Брюсселе, все сексуально удовлетворены и уравновешены, люди спокойны и работящи, никто никого никогда не насилует, и грабит редко, и в нем разрешены марихуана, эвтаназия и гомосексуальные браки, и в Амстердаме немного нищих и немного миллиардеров, и один замечательный голландец, долго боровшийся со смертельной болезнью, был привезен в католический госпиталь, что вызвало в нем бурю негодования против католического лицемерия, а сестра-монашка уговаривала его, и говорила, что все-таки Бог есть и он всех простит и всех примет, а голландец посмотрел на нее и спросил: «А что, ты его видела?» – а потом закрыл глаза и умер.

III. Перов

Ни для кого не секрет, что русская культура логоцентрична, образ ставит выше изображения и поэтому тяготеет к отрицанию изобразительности: к иконописи, беспредметничеству, к квадратам и пятнам, к передвижничеству и прочему концептуализму. Не хорошо это и не плохо, и давно нам объяснили, что умом Россию не понять и что у ней особенная стать. Объяснили также и то, что гордый взор иноплеменный не поймет и не заметит, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной. И не примечает, и, быть может, правильно делает. Конечно, прав Губерман, что «давно пора, е… на мать, умом Россию понимать», но и все – равно, и все – едино. Но если по дороге – куст встает, особенно – рябина…

Вот, например, картинка Перова «На могиле сына». С точки зрения иноплеменного взора – ничего интересного, средняя сентиментальная буржуазная продукция. Уж столь смиренная нагота духа, что впору ее и не заметить. Но именно потому, что она оказалась связана в русском сознании с романом «Отцы и дети», с утверждением, что смерть все примиряет и что лишь вечная жизнь, следующая за смертью, разрешает любые конфликты, в то время как жизнь земная в лучшем случае конфликты сглаживает, пройти мимо этой картинки просто так невозможно. Помните: «Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружавшие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами, каменные плиты все сдвинуты, словно кто-то подталкивает снизу… Но между ними есть одна… К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлых старичка – муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго, горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня, да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем… Неужели их молитвы, их слезы бесплодны?… О, нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии „равнодушной“ природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…» Ибо: «Пусть никто не страшится смерти, ибо нас освободила смерть…