Ожившая скрипка

Его путешествие было вызвано смутным желанием повидать крупные европейские города и попытать счастья во Франции, однако бродячий образ жизни оказался настолько силен, что юноше было бы очень сложно с ним расстаться. Он отложил свой небольшой капитал на черный день, доверив деньги одному банкиру, и двинулся пешком через Германию и Австрию. По дороге он останавливался на постоялых дворах и фермах, расплачиваясь за кров и хлеб игрою на скрипке, а дни проводил на зеленых полях и в величественных молчаливых лесах, лицом к лицу с Природой, мечтая, как обычно, с открытыми глазами. Так он провел три месяца в приятном путешествии по разным сторонам, и за все время ни разу не спускался с Парнаса; но, подобно алхимику, превращающему свинец в золото, Франц превращал все, попадающееся ему на пути, в песни Гесиода и Анакреонта. Каждый вечер, играя на скрипке, оплачивая тем самым себе ужин и постель, будь то зеленая лужайка или вестибюль второсортной гостиницы, он видел в своем воображении совершенно иные сцены. Деревенские парни и девки превращались в пастухов и нимф Аркадии. Пыльный гостиничный пол преображался в его глазах в лужайку, покрытую изумрудной травой; неуклюжие парочки, кружащиеся в неторопливом вальсе с изяществом ручных медведей, становились жрецами и жрицами Терпсихоры; нескладные, багровощекие и голубоглазые дочери сельской Германии были Гесперидами, танцующими вокруг деревьев, увешанных золотыми яблоками. Своим волшебным слухом он не слышал ничего, кроме сладкоголосых мелодичных напевов аркадских полубогов, дудящих в свои свирели, звуки которых исчезали с рассветом. Ибо стоило сонному покрову подняться с его очей, как он снова отправлялся в следующее волшебное царство своих ежедневных грез. По пути к темным величественным сосновым лесам он непрерывно играл на скрипке, играл для себя и для всего на свете. Он играл для зеленых холмов, для высоких гор, и казалось, что эти покрытые мхом скалы двигались ему навстречу, чтобы лучше услышать его скрипку, как они делали, заслышав звуки лиры Орфея. Он играл весело журчащим ручейкам и бурным рекам, и в эти мгновения они останавливали свое течение и, казалось, застывали на месте, чтобы насладиться звучанием волшебной музыки. Даже длинноногий аист с задумчивым видом застывал на одной ноге, наверху покрытой соломой полуразрушенной мельницы, словно пытаясь разгадать причину своего длительного бытия, и посылал вдогонку юноше пронзительный скрипучий крик:

– Тебя обучал играть сам Орфей, о, Стенио?

Это было время полного блаженства и ежедневного, едва ли не ежечасного восторга. Он так и остался безучастным к последним словам умирающей матери, шепчущей ему о вечном проклятии, и лишь единственный образ из ее предостережения запомнился ему – Плутон.[3] У Франца уже сложился облик этого господина загробного царства, который приветствовал его, как прежде – супруга Эвридики, Орфея. Зачарованные волшебными звуками его скрипки, колесо Иксиона снова остановилось, тем самым предоставляя отдых несчастному соблазнителю Юноны, опровергая тех, кто требовал вечного наказания для осужденных грешников. Он понимал Тантала, позабывшего о непрерывно терзавшей его жажде, и ощущал его губы, когда тот пил эту рожденную небесами мелодию; Сизифов камень стал недвижимым, сами Фурии смеялись над ним, и властелины самых мрачных царств наслаждались, предпочитая его скрипку лире Орфея. Если же говорить серьезно, то мифология может оказаться действенным противоядием против страха, вопреки всем богословским угрозам, особенно когда она усиливается безрассудно-страстной любовью к музыке. Ведь Франц и Эвтерпа всегда побеждали в любой борьбе, даже с сами Адом!

Однако рано или поздно всему наступает конец, и очень скоро Францу пришлось отказаться от непрерывных мечтаний. Он дошел до некоего университетского города, где поселился у старого учителя музыки, Сэмюэля Клауса. Когда престарелый музыкант обнаружил, что его любимый ученик остался без гроша в кармане, и, что еще хуже, без земных привязанностей, он еще сильнее привязался к молодому человеку. Он тяжело переживал за Франца, а впоследствии усыновил его.

Старый учитель напоминал причудливую фигуру, сошедшую со средневековых городских украшений. Клаус обладал волшебным обаянием, так сводящим с ума женщин, и тягой к самопожертвованию, присущему мученикам раннего христианства. Когда Франц кратко рассказал ему о том, как прожил последние несколько лет, профессор взял его за руку и, пригласив в свой кабинет, просто сказал:

– Оставайся у меня, и прекрати свою бродячую жизнь. Сделай себя знаменитым. Я уже стар и бездетен, и я буду твоим отцом. Давай жить вместе, и позабудем обо всем, кроме славы.

Затем он предложил Францу отправиться с ним в Париж через несколько крупных немецких городов, где они будут останавливаться и давать концерты.