Ожог

Однако уверен ли ты, что и к тебе уже пришло Спокойствие, что и тебя уже осенила Готовность? Ты находишь такие уничтожающие метафоры для телевизионного свино-хорька, но уверен ли ты в том, что тебе не хочется сейчас включить звук, отбросить все свои тревожные мыслишки и погрузиться в усыпляющую мешанину идеологической речи, испытать комфорт лояльности, блаженство конформизма?

– Ну, знаешь ли, размышлять вслух на такие темы под сводами УПВДОСИВАДО и ЧИС – это уж слишком!

Малькольмов повернул голову – в глубине холла в таком же мягком большом кресле сидел его старый друг, знаменитый хирург Зильберанцев. Он попыхивал сигарой и смеялся.

– Зильбер! Ты что здесь делаешь?

– Здорово, Малькольм, дубина стоеросовая! Я пришел сюда гораздо раньше и выключил звук. Захотелось посидеть в тишине. Сидел, смотрел на этого деятеля, и вдруг вошел ты. Это было фантастично!

– Что ж тут фантастического?

– То, что я думал о тебе, Малькольм. О тебе и о нем. – Зильберанцев показал сигарой на экран, где свинохорек в iэтот момент водил указкой по карте Синайского полуострова.

Малькольмов и Зильберанцев были ровесниками, учились на одном курсе и играли в одной баскетбольной команде. Очень долго их жизни шли рядом: и любовные приключения, и пьянки, и стремительный прогресс в медицине, кандидатские защиты, стипендии ЮНЕСКО, заграничные командировки… – они раньше не могли бы и подумать, что когда-нибудь разойдутся по разным дорожкам. Оба считались гениями и зависти друг к другу не испытывали. Больше того, они понимали друг друга. Зильберанцев был, пожалуй, единственным, кто понимал иные, так называемые «завиральные», идеи Малькольмова и относился к ним серьезно. Однако в последние года их дорожки стали расходиться. Так, мелочь за мелочью, ерунда за ерундой: один пошел в штат УПВДОСИВАДО и ЧИС, а другой в штат идти не захотел, остался консультантом; один подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля, а другой в этот день как раз уехал куда-то; один, стало быть, по международным конференциям теперь скачет, рассказывает о достижениях советской науки, другой дежурствами на «скорой помощи» подрабатывает себе на коньячок… Да вот еще и недавно получилась ерунда: на заседании научного общества начали высмеивать малькольмовскую Лимфу-Д как идеалистическую-метафизическую-сюрреалистическую субстанцию, а Зильберанцев промолчал, хотя потом, после заседания и ободрил друга демонстративным хлопком по плечу.

– Да-да, я о тебе думал и о нем, и вдруг ты входишь и начинаешь вслух философствовать, и как раз на эту же тему, – сказал Зильберанцев.

– На эту же тему? Ты думал на эту же тему? – удивился Малькольмов.

– На эту же тему, только иначе. Я думал о Лимфе-Д. Во всех она течет: и в тебе, и во мне, и в этом генерале, – но в какой концентрации?

– Значит, ты и о себе подумал? – не удержался Малькольмов.

– Да, и о себе. Я есть я. Ты есть ты. Генерал есть генерал. У нас не одинаковый нравственный уровень, не одинаковый нравственный потенциал. Быть может, этот твой метафизический бульон и определяет нравственный потенциал? – У Малькольмова перехватило дыхание. Зильберанцев же сидел и спокойно попыхивал упмановской сигарой.

– Ты это серьезно? – тихо спросил Малькольмов.

– Еще бы не серьезно.

– И ты знаешь?…

– Знаю, что у тебя уже есть целая ампула, кубиков пятьсот, не меньше.

– И ты знаешь, кто был донором?

– Знаю. Ты сам.

– Откуда ты все это знаешь?

Зильберанцев встал и включил звук. «Арабские народы твердо знают, кто их истинный друг… народы мира поставят надежный заслон на пути… весь советский народ приветствует и одобряет миролюбивую политику…» Загремел марш, в зал внесли знамена, молодые комсомольцы в белых портупеях подняли вверх обнаженные клинки. Под завесой этого шума Зильберанцев сказал на ухо Малькольмову:

– В первый отдел поступила анонимная докладная, и меня вызывали на консультацию. Я сказал им, что все это ерунда, а ты хоть и хороший врач, но неисправимый фантазер. Теперь пошли отсюда. Поговорим о дальнейшем на улице.

Выход на улицу оказался совсем близко. Зильберанцев просто открыл какую-то дверь, и они оказались на пустынном ночном тротуаре, под шелестящими липами, в спящем, уютном, готовом для дружеских откровений городе.