Ожог

Куницер вытащил пачку «Житан». Аргентов насмешливо сверкнул глазками.

– Нет, прости, я этого не курю.

– Да ты всегда обожал «Житан»! – воскликнул удивленный Куницер.

– Давно уже курю «Приму».

Он приоткрыл дверь кухни и попросил:

– Верочка, дай сигарету!

Нечто странное почудилось вдруг ему в квартире, и он застыл в дверях с открытым ртом.

Там, в большой комнате, что-то происходило, какое-то деловитое, но несколько хаотичное перемещение мебели, шаги вразнобой, голоса вразнобой, кто-то задавал вопросы, кто-то бубнил ответы, но главное, что там было, – странное молчание большинства социал-демократов.

Лисье личико Верочки-замухрышки просунулось в кухню.

– Аргентов, ОНИ пришли!

– Кто «они»? – шепотом спросил он.

– Они. Товарищи.

Аргентов сильно раскрыл дверь. Из-под его руки Куницер увидел ИХ, трех молодых людей, двух почти мальчиков с пушистыми бакенбардами и в модненьких костюмчиках и третьего, лет тридцати, с университетским значком на лацкане пиджака. Должно быть, последний был выпускником юридического факультета, а первые двое, возможно, еще учились на заочном.

Любопытно, что Куницер не испытал никакого особенного волнения, тем более страха. Спокойно он сравнивал ЭТИХ с ТЕМ, с призраком своего отрочества, вспоминал, как в том, в Чепцове, шипела страсть, и наблюдал, как бесстрастны эти.

Ни тени насмешки, глумления или жестокости не было в трех молодых специалистах по отношению к арестованным социал-демократам. Спокойно и умело они делали свое дело – собирали книги, бумаги, бобины с пленкой, пишущие машинки, вежливо просили открыть портфели. Все это выносилось на лестничную клетку двумя другими молодыми людьми попроще, подсобниками.

– У вас есть ордер на обыск? – строгим, сильным голосом спросил Аргентов.

– Да-да, конечно, – с некоторой рассеянностью, но очень вежливо ответил «университетский значок» и предъявил ордер, словно проездной билет.

Аргентов с вызовом, с треском поставил к столу стул, сел, водрузил на нос очки и внимательно стал изучать ордер. Он показывал товарищам личным примером, как надо держаться.

Впрочем, все держались достойно. Куницер вышел из кухни и внимательно всех оглядел. Вся эта сцена показалась ему вполне достойной и даже нормальной: ничего особенного, обыск на явке социал-демократов. Лишь Нина, забившаяся в угол дивана, была, казалось, на грани истерики.

– Вот, собственно говоря, и все, – сказал некоторое время спустя «университетский значок». – Кулакову, Милосердову и Гроссману придется отправиться с нами.

«Пушистые бакенбарды» предъявили ордера на задержание молодых людей, Пети и Вани, а также связного Гроссмана.

– А вас, господин Нолан, ждут в отделе печати МИДа. – «Значок» повернулся к иностранному журналисту. – Если угодно, мы подбросим вас на нашей машине. Ведь вы сюда, – он впервые позволил себе слегка усмехнуться, – ведь вы сюда на троллейбусе приехали.

«Пушистые бакенбарды» подвинули к хозяину дома листки протокола на подпись.

– А что с остальными? – резко спросил Аргентов. «Значок» задергивал молнию на своей папочке.

– Ничего. Продолжайте чаепитие или расходитесь по домам. У нас нет инструкций по отношению к остальным.

– Позвольте! Я хозяин этого дома! – почти вскричал Аргентов. Он был, казалось, почти взбешен неожиданной свободой. – Я Аргентов!

– Никодим Васильевич, неужели вы думаете, мы не знаем, кто вы? – мягко сказал «значок» и надел мягкую шляпу. – До свиданья, Никодим Васильевич. До свиданья… хм… товарищи. – Уже в дверях он неожиданно повернулся непосредственно к Куницеру. – Всего доброго, Аристарх Аполлинариевич!

– Идите в жопу! – неожиданно вырвалось у Куницера. Дикий хохот Аргентова и сдавленное рыдание Нины

было ответом на бессмысленную грубость. «Университетский значок» лишь задержал на Куницере свой взгляд и только лишь чуть-чуть поморщился.

Дверь закрылась за незваными гостями и арестованными Кульковым, Милосердовым, Гроссманом, а также за иностранцем Ноланом. Все оставшиеся сидели, не двигаясь, в полном молчании, а за окнами угасал бесконечный вечер пыльного московского лета.

В восточных окнах густела синева, и лишь на шпиле высотного здания у Красных ворот еще светился отблеск заката. В западных окнах пыльное золото уступало место морской прозелени и тлеющим уголькам по всему гребню Нового Арбата и Кутузовского проспекта.

Куницер и Аргентов старались не смотреть в окна. Всю жизнь они, страдавшие очень остро от утечки времени, находили в таких закатах некую надежду, некий намек на будущее, некую музыку. Ждите кораблей, ждите кораблей, ждите кораблей… Теперь, и не в первый раз, оба почувствовали, что зажились, если уж и за гранями заката не видится им ни божественного, ни математического смысла.

Ночь опускалась, ночь опускалась, ночь опускалась… В зеркале отразилась неоновая надпись «Мужская обувь». В темной комнате никто не понял, из какого угла начала разноситься фраза:

– О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки!

Множество болезней