Ожоги сердца

Отодвинув в центр стола тарелки, чашки, ложки сначала от Тимофея, затем от меня, он ушел за перегородку. Прошло минут пять.

— Пора уходить, — предложил Тимофей.

— Пора, — согласился я.

И когда мы поднялись, Митрофан выглянул в просвет между занавесками.

— Прощения не прошу, — сказал он. — Разбередил ты, Тимофей, душу Зинаиды. Не с добром приходишь. Плачет она. Оставьте нас в уединении.

Мы вышли. Край восточного небосклона прочеркнула розовая полоска утренней зари. Началась отслойка ночной темноты неба от земли.

— Ты верно заметил, — сказал Тимофей, — живет он в деревянном веке. И Зинка… Видал, как прислушивалась, кое-что поняла.

— Посмотрим…

— А что смотреть-то, кровь-то у нее нашенская, еще одумается. И нас критиковать пытался.

— Не пытался, а критиковал, да еще как, — возразил я. — Хоть он надломленный человек и противоречий в его суждениях много, но своей критикой сказал нам: «Не умеете вы входить в душу человека со своими идеями, построенными на реальной основе, а вот посмотрите, как надо утверждать веру в то, чего в действительности не было и нет, ведь бога никто не видел и не слышал, а люди верят в него. Почему?»

— Черт его знает почему, — не задумываясь ответил Тимофей.

— Не черт, а многовековая практика служителей религиозного культа… Церковники помогли солдату, у которого украли все документы, осталась только медаль «За оборону Сталинграда».

— Это он про себя рассказывал, — уточнил Тимофей.

— Про себя, — согласился я. — Но как об этом было сказано! Деваться некуда, вот и пошел к ним, а те, кто обязан был помочь ему, остались в стороне…

И далее я почти дословно повторил притчу Митрофана о мужике в троицын день.

— Тут в самом деле есть над чем подумать, — спохватился Тимофей. — Выходит, он высек нас.

— Высек по всем правилам, — согласился я.

— И ты готов поднять перед ним руки?

— Не собираюсь…

Мы остановились невдалеке от дома Митрофана. Утренняя прохлада, тишина, между березок стлался реденький туман. Мне захотелось постоять, подумать, высказать Тимофею свои суждения о минувшей ночи. Она вроде прошла для меня не без пользы: уточнил, где и как встречался с Митрофаном в Сталинграде. Что касается религиозных убеждений, то думается, нет надобности разубеждать его, пусть молится небу и верит, что своими молитвами ограждает землю от ветровой эрозии, лишь бы не мешал местным хлеборобам понимать насущные задачи в борьбе за хлеб, за плодородие пашен. Мы беседовали, а не спорили. Да и какой смысл? Из снега кашу не сваришь…

Так или примерно в таком плане я собрался убеждать Тимофея, моего друга юности, собрата по комсомольской работе в довоенную пору, чтоб он не повторил ненужных выпадов против Митрофана, но в этот момент случилось непредвиденное. За нашими спинами послышался зов о помощи:

— Митрофаний!.. Батюшка, помоги, ограбили!..

Мы обернулись, и к нашим ногам припал старичок. Плечи трясутся, седая голова бьется о землю, руки тянутся к моим ботинкам.

— Батюшка… Мит… Мит… — Он обознался, считая, что перед ним Митрофан.

Мы подхватили его за плечи, подняли на ноги. Я охнул, ощутив в сердце обжигающую боль: на меня смотрели глубокие, как бездна, кричащие о помощи глаза отца моего друга по фронту политрука Ивана Ткаченко, погибшего на Мамаевом кургане.

— Филипп Иванович, что с вами?! — спросил его Тимофей.

Старик всхлипнул раз, другой, осмотрелся.

— А где Митрофаний?

— Здесь его нет, у себя.

— Не верю, дайте перекреститься на вас.

— Не надо, Филипп Иванович, не надо…

Я прижал его голову к своей груди и чуть не закричал: кто посмел грабить теряющего рассудок отца фронтовика…

Отдышавшись, старичок еще раз осмотрелся, узнал нас.

— Вечорась пришли в мою избу два мужика с бабой и младенцем. Выпили три бутылки. Баба передала мне на руки младенца и давай с одним мужиком лобзаться, потом со вторым, срамница… В полночь подняли меня. Лезь, говорят, в подпол за литровкой, которую припас на поминки сына. Нету, говорю, литровки, я непьющий. Баба схватила меня за ворот и об стенку головой. Мы, говорит, от Митрофания. Выкладывай деньги, которые припас на свечи. Завтра, говорю, после базара сам отнесу… Митрофанию. Продам корзинки и отнесу… Врешь, старый пес… И пошли потрошить мои манатки. Полезли на чердак за корзинками. Я за ними и… полетел с лестницы вниз головой. Очнулся, а их и след простыл. Вот и бегу к Митрофанию, как мне теперь быть-то? Хотел сыну хоть во сне пожаловаться, а он не пришел, эти супостаты не дали ему прийти ко мне…

На горизонте показался край солнечного диска. Замычали коровы в разных концах Рождественки. Где-то щелкнул бич пастуха. Тимофей посмотрел на часы.

— Пять часов, пошли в сельсовет.

— Зачем? — спросил его Филипп Иванович.

— Позвоним в район. Задержать надо твоих грабителей.

— Не надо. Над ними вся власть в руках Митрофания.

— Ничего, обойдемся без него.

И Тимофей взял Филиппа Ивановича под руку, зашагал с ним к сельсовету. Я последовал за ними. Последовал, не оглядываясь на дом с голубыми ставнями, чтоб вновь не вспыхнула обжигающая боль в сердце.

ЗАПАХ ХЛЕБА

1