Ожоги сердца

Короткая июньская ночь кажется мне нескончаемо длинной. Мысленно поднимаюсь куда-то под облака и окидываю взглядом расположение улиц районного центра. Две главные улицы пересекаются невдалеке от райкома. Они напоминают положенный на землю крест. К нему примыкают переулки из одиноких домиков, изб, в которых до сих пор думают и тоскуют о тех, с кем ушел я на фронт. И вот сейчас я вернулся, а они…

Слышу повелительный голос самоосуждения: приземляйся, москвич, хватит парить под облаками, рассказывай людям земную правду о войне, чем поможешь им и себе нести добрую память о погибших. Не скрывай своих дум и чувств. Откровенность всегда помогает устанавливать взаимопонимание в любом коллективе. Это ты знаешь по личному опыту фронтовой жизни…

Закрываю глаза — и теперь уже четко вижу лица людей, что стояли у подъезда Дворца культуры перед началом какого-то совещания. Узнаю отцов, матерей и родственников моих боевых друзей. Во взглядах и на лицах нет хмурости, вроде довольны, что проехал мимо них. И секретарь райкома партии умело ответил мне на ложную жалобу о болях в голове. Он сказал просто: «Понимаю», — но я, кажется, смутил его своей хитростью. Ему, конечно, не трудно было угадать, почувствовать мое настроение. Но какое слово ждут от меня отцы и матери моих боевых друзей, если горечь военных утрат еще не забыта, а тут еще столь трудное лето?

С восходом солнца вышел на крыльцо домика из трех комнат, названного райкомовской гостиницей. Вышел и вижу: через огороды, напрямик ко мне идет торопливым шагом пожилая женщина. Кто это? Неужели мать Миши Ковалева, погибшего в дни боев за Калугу? Да, она. В прошлом крупная, дородная и властная женщина, теперь сгорбилась, усохла, но голос не потерял басовитости.

— Ванятко! — кричит она так, что эхо прокатилось по улице. — Трех петушков зарубила, завтракать ко мне вместе с детками… Не вздумай отказываться!

— Приду, — ответил я перехваченным от волнения горлом. Голос застрял где-то в груди.

— То-то же… У колодца ждала, когда выйдешь. Боялась, прогляжу — к начальству убежишь.

— Не убегу, — заверил я ее, — в первую очередь к вам.

— Вот спасибо. Память имеешь. Побегу самовар у соседей занимать, электрический.. Ты небось теперь только из электрического, модного, по-московски.

— Здесь готов горячие угли глотать.

— Не казнись. Чую, почему с таким опозданием приехал, но и теперь будь оглядистей. Есть тут одонки, в святых рядятся, могут и тебя затянуть, вроде грехи искупать, — уходя, предупредила она меня. — Непременно с детьми приходи, для них петушков-то зарубила.

Одонками в Сибири называют остатки сена на месте бывших стогов в остожьях. Прелые и примерзлые к земле пласты сена трудно брать зимой. Их оставляют вроде впрок на весеннюю бескормицу, и такие остожья считаются страховым фондом незадачливых скотоводов: в затяжную весну скот сам сюда придет, с голодухи и прелое сено подберет… Однако мать Миши Ковалева предупредила меня в каком-то ином плане. При чем тут прелое сено и голодный скот, когда ее и мои думы связаны с памятью о войне, о погибших, о ее сыне! И кто это может затянуть меня куда-то грехи искупать, когда я сам иду и ищу людей, перед которыми готов быть на исповеди без права на оправдание своих ошибок.

Спешу к колодцу, приношу ведро свежей, пахнущей талым льдом воды, умываюсь, поднимаю дочь и сына — скорее в дом Ковалевых.

3

Не перестает скрипеть калитка. Дом и ограда Ковалевых заполняются родными и знакомыми Ксении Прохоровны. Она сидит рядом со мной в переднем углу с рушником на коленях и, то и дело поворачиваясь к открытому окну, почти каждого встречает в калитке приветливым словом:

— Заходи, заходи…

Ей уже за семьдесят, но еще подвижная: успела приласкать моих детей, похлопотать на кухне, подсказать снохе — жене приемного сына, какую посуду надо убрать со стола после завтрака и какую поставить к чаю, нырнула в подпол за вареньем из огородной земляники и вот сидит со мной рядом.

— Приемный сын Сеня у меня из детдома. Взяла сразу после извещения о гибели Миши. Кормились на пенсию и огородом. А теперь Сеня сам хорошо зарабатывает. Трезвенник и старательный. Уговариваю их, чтоб поскорей внука мне подарили…

В доме стало тесно и душно. Решаем перенести стол во двор. Свертывать разговор до чая у сибиряков не принято. Первая чашка на блюдце только для обдува — самая горячая, вторая для размочки языка, после третьей — душа нараспашку. Мне предстоит рассказать о боях под Москвой, об участии сибиряков в освобождении Калуги, о подвиге Миши Ковалева. Именно этого ждут от меня его мать, родственники, соседи. Ждут терпеливо, покладисто — куда я перевожу взгляд, туда и они смотрят.