Озябшие странники

К тому же меня мучает вопрос — не стала ли я уже свадебным бараном? В Узбекистане, где я родилась, невест покупают. Как и везде на мусульманском Востоке. Калым — называется выкуп. Помню, в далеком детстве кто-то из жителей нашей махалли перед свадьбой купил на базаре ягненка, предназначенного в уплату за невесту. Свадьба прошла, и в следующий базар родители невесты продали ягненка очередному жениху. Так с тех пор и пошло. Ягненок вырос, превратился в барана и все продолжал разъезжать по свадьбам. Праздная жизнь плохо сказалась на его характере, он стал наглым, дрался с собаками и женихом. И любил разъезжать на легковых машинах…

Как-то жарким летним вечером к воротам наших соседей подъехала машина. За рулем сидел дядя Лутфулла, рядом с ним — тетя Башорат, а за ней, на месте вынутого заднего сидения стоял калымный баран. Через боковое стекло просматривался его наглый самодовольный профиль.

— Барана купили, — сказал мне довольный дядя Лутфулла, вытирая платком потное лицо…

…Так вот, когда в очередном городе очередные милые люди встречают меня и, ласково улыбаясь, ведут к своей машине, я чувствую себя — о, не свадебным генералом, отнюдь! — скорее свадебным бараном.

…Я — офеня. И в этом есть свои положительные стороны. Например, в процессе торговли своими книгами я научилась складывать и вычитать — то есть осилила арифметические действия, до сих пор для меня недоступные. Впрочем, выше себя не прыгнешь, и я все равно напрягаюсь и цепенею, когда требуется проделать в уме одновременно несколько таких действий.

На днях позвонил знакомый, математик, Аба Таратута, сказал, что какие-то его друзья из Швейцарии просят купить все мои книги… Договариваемся о встрече.

— Сколько мне взять денег с собой? — спрашивает Аба.

Я задумалась, как обычно, когда надо что-то с чем-то сложить или отнять.

В таких случаях я начинаю рассуждать вслух:

— Постойте… одна стоит сорок, две других по тридцать пять… Тридцать пять и тридцать пять — это… семьдесят… Сорок и семьдесят… — это сколько будет?

Аба, математик, до сих пор терпеливо выслушивающий мое жалкое бормотание, воскликнул:

— Господь с вами, кто это может знать! Вам этого никто не скажет.

Я — офеня. И даже из этого я извлекаю свой писательский «навар».

От постоянных разъездов, бесконечного чередования новых лиц, новых городов, новых стран вырабатывается некий специальный взгляд не «со стороны» даже, а нездешний такой глазок, вспышка фотографическая, способность к созданию моментальных снимков. Гротескных, как правило, ибо жизнь смешна и люди нелепы, хотя и прекрасны и трогательны в этой нелепости. Когда — бродячий трубадур — я натыкаюсь в странствиях на «свой» персонаж, я испытываю к нему нежность людоеда, почти любовь, почти страсть. И предвкушаю, как впоследствии набью это чучело соломой. Опять же из недавнего путешествия по Германии: после выступления меня зазвали на обед, и хозяин дома — в далеком прошлом актер Куйбышевского ТЮЗа, в недавнем прошлом — чиновник министерства культуры РСФСР, исконно русский человек, объясняет проникновенно:

— А я пошел актерским путем, путем вживания в роль. Сказал себе: «Я — немец, я вернулся на Родину и учу родной немецкий язык, и с каждым днем он будет улучшаться…»

Соловьиная песнь вожделенной любви грянула в моем людоедском писательском сердце. Ах ты ж, ненаглядный мой, думала я, любуясь, немец ты мой простодушный. Воспою, воспою непременно!

Один из распространенных типов моих зрителей-слушателей — тип старого недоверчивого еврея. Один такой, в Бохуме, заявляет организатору моего выступления:

— Вот вы собираете взносы на общину… А я не знаю, куда эти деньги идут.

— А вы приходите завтра на концерт, — доброжелательно говорит координатор культурной программы, — тогда узнаете.

Тот, ровным голосом:

— Что за концерт.

Культуртрегер, на подъеме:

— Выступает писательница из Израиля!

Старик, тем же безинтонационным тоном:

— Что за писательница.

Культуртрегер вдохновенно:

— Замечательная писательница из Израиля!

— Израиль випустил двух видающих писателей, — назидательно говорит старый еврей, — Пастернак и Бродский. Других не знаю!

В этом, довольно смешном, замечании есть своя правда. Странствующий писатель отнюдь не эстрадный певец, которому стоит лишь рот раскрыть, чтобы его, по крайней мере, слушали. Писатель, самый «замечательный», вовсе не обязательно — «замечательный выступальщик». Как правило, наоборот.

И вообще, в искусстве трудно бывает что-либо кому-либо доказать.

Предпочтения — вот истинная в искусстве оценочная шкала.