П. А. Столыпин

Члены кабинета, собравшиеся на квартире Горемыкина вечером в пятницу 7 июля, дождались его возвращения с известием: царь подписал указ о роспуске Думы и одновременно Столыпин назначается председателем Совета министров. Петр Аркадьевич, рассказывая об аудиенции у Николая II, к которому был внезапно приглашен в середине дня, говорил, что назначение премьером застигло его врасплох и он пытался отказаться, ссылаясь «на свою недостаточную опытность, на свое полное незнание Петербурга и его закулисных влияний». Тем не менее Столыпин к этому времени уже не был прежним «провинциалом», как сразу после назначения министром внутренних дел. И ранее в доверительных беседах, как отмечал Коковцов, Петр Аркадьевич упоминал, «что ему не раз уже дано понять, что, вероятно, Горемыкин останется весьма недолго и ему, Столыпину, не миновать быть его преемником». Судя по всему, глава Министерства внутренних дел разделял негативные оценки фигуры Горемыкина, распространенные и в правящих кругах: «…личность Горемыкина как председателя Совета министров встречает решительно везде самое недвусмысленное осуждение. Ему никто не верит, ибо все знают его величайший индифферентизм и даже цинизм, его угодливость всякому заявлению государя и не скрываемое им самим отношение к его власти как непререкаемому для него закону, устраняющему самое право его, как первого министра, в чем бы то ни было противоречить его воле»⁴¹. В вероятной интриге против Горемыкина Столыпин мог рассчитывать на поддержку не только ряда влиятельных представителей «просвещенной бюрократии», но и великих князей (в частности, Николая Михайловича) и, что особенно важно, министра двора В. Б. Фредерикса, пользовавшегося у царя огромным доверием.

«Премьер-джентльмен»

Роспуск Думы, который, как всерьез опасались в правящих верхах, может вызвать новый виток революционных волнений, был исполнен Столыпиным «технологично» и безболезненно – и в управленческом, и в политическом смысле. Властная элита, не сумев найти конструктивный выход из политического конфликта с оппозицией, господствующей в Таврическом дворце, тем не менее при роспуске этой Думы действовала формально с соблюдением законов и внешних признаков «конституционности».

Столыпин, продумывая до мелочей «спецоперацию», накануне публикации указа о роспуске, намеченной на воскресенье 9 июля, сообщил по телефону председателю Думы С. А. Муромцеву о своем намерении выступить в понедельник. Таким образом он рассчитывал усыпить бдительность лидеров оппозиции на фоне и так циркулирующих слухов о возможном разгоне представительства. Исходя из этих же соображений, Петр Аркадьевич попросил Коковцова не отказываться в субботу от привычного отъезда в деревню, на что обращают внимание репортеры.

Грамотно был проведен роспуск народного представительства и с точки зрения полицейских методов, позволивших избежать беспорядков в столице. Таврический дворец, оцепленный полицией ранним утром в воскресенье, оказался просто закрыт для депутатов. Между тем в воображении многих народных избранников, психологически готовившихся, по мере усиления конфликта с властью, к вероятному разгону, складывались более героические и эффектные сценарии – вплоть до отказа покинуть зал заседания и осады здания войсками. Неожиданным оказался «замок на дверях», помешавший устроить в Таврическом дворце яркое политическое зрелище. «Жизнь ввела только поправку, на вид незначительную, но оказавшуюся роковою по своим последствиям. Мы ошиблись в одном – мы были уверены, что указ о роспуске объявят нам непременно в самой Думе», – с сожалением вспоминал один из лидеров кадетов М. М. Винавер. Но самым сильным шоком стала массовая пассивность населения после известия о роспуске, хотя, как внушали себе оппозиционные политики, люди сразу устремятся на защиту парламента: «Сонливые пешеходы, сонливые лошади, сонливое солнце. Безлюдье – никакой жизни, никакого признака движения. Кричать хотелось от ужаса и боли… Мы сидели в Петербурге; не только столица – вся страна уже знала о роспуске. И ни откуда живого отклика: народ хранил гробовое молчание»⁴².