П.И.Чайковский

"И что только нашла дочка в этом безвестном российском музыканте? Небось гроша ломаного нет за душой, а какое самомнение, — недоумевала мадам Арто. — Неужели верит всей этой чепухе, о которой он ей толкует? Вчера вечером, когда они, точно голубки, ворковали у камина, этот голодранец, склонясь к самому уху девочки, прошептал: "Вы мой идеал. Позвольте мне писать для вас музыку и молиться на вас". А она улыбнулась ему и прошептала в ответ единственное, но такое многозначительное слово…"

Мадам Арто до сих пор считала, что у ее дочки трезвая и практичная голова. Вон солидные господа завалили ее артистическую уборную цветами, подарками, приглашениями на званые обеды. Мадам Арто интересовалась: есть среди них люди состоятельные, с серьезными намерениями. Пробовала поговорить об этом с Дезире, но та расхохоталась ей в лицо. А через минуту украдкой вытирала уж слишком блестевшие глаза…

Чайковский был настолько упоен внезапно нахлынувшей любовью, что нисколько не расстраивался из-за того, что репетиции его оперы "Воевода" велись очень небрежно, средства, отпущенные на постановку дирекцией Большого театра, были совсем ничтожны. И вообще все вокруг буквально помешались на итальянской музыке, словно нет и не было никогда русского искусства.

Зато друзья расстраивались. Нет, не пристало этому одаренному недюжинным талантом человеку быть вечной тенью капризной европейской примадонны. Да он попросту зачахнет среди бестолковой сутолоки кулис, превратится в полное ничтожество. Сказать ему об этом — рассвирепеет, окончательно сорвется с узды. Уж в ком, в ком, а в нем силен демон противоречия.

Николай Григорьевич грустно ухмылялся, когда у него спрашивали, где Чайковский, указывал длинным пальцем на запад, хотя гостиница Шевалье находилась в противоположной стороне.

Совсем иначе думал сам Петр Ильич. Рядом с Дезире ему было легко и покойно на душе. Да он ради нее горы своротит, он добьется всемирного успеха и славы. Лишь бы Желанная всегда была с ним.

Они порешили сочетаться браком летом и непременно на родине Дезире, во Франции. Такова была воля мадам Арто, питавшей тайную надежду, что время непременно расстроит этот донельзя неравный союз.

Илья Петрович Чайковский со своей стороны благословил сына и от души пожелал ему настоящего крепкого счастья.

…Он ходил точно в тумане, ежесекундно думая о Дезире, представляя ее милое, открытое лицо, манящую улыбку. Он написал для своей возлюбленной дивный фортепьянный романс, в котором излил нежность, надежду на большое светлое счастье, благодарность за возвышенное чувство…

Перед отъездом на гастроли в Варшаву Арто пела Чайковскому народные песни. Он аккомпанировал на рояле, с трудом смиряя в душе навеянную близкой разлукой боль.

Приближалась премьера "Воеводы", которую с нетерпением ждали занятые в постановке артисты, родные, друзья. Сам Чайковский все так же добросовестно посещал репетиции, глубоко страдая от несоответствия замысла режиссера с тем, что звучало в музыке. Еще больше страдал он, что от возлюбленной не было никаких вестей. Все его телеграммы с мольбой сообщить о здоровье, делах и прочем оставались без ответа. Своими горестными предчувствиями Петр Ильич не делился ни с кем, однако от друзей не утаить ни лихорадочного блеска горящих от бессонницы глаз, ни глубокого равнодушия ко всему, происходящему вокруг. Даже музыка, в которой раньше было и утешение, и надежда, и мечта о счастье, теперь причиняла одну лишь боль — она слишком отчетливо рисовала трепетный облик той, единственной…

А между тем опера "Воевода", написанная на сюжет пьесы великого русского драматурга Александра Николаевича Островского "Сон на Волге", была тепло встречена публикой, даже некоторые критики отозвались о ней с долей благожелательности, особенно отмечая тот факт, что молодой композитор использовал в ней народные русские напевы.

"Русская тональность господствует, — записал в своем дневнике большой знаток музыки князь Владимир Федорович Одоевский. — Эта опера — задаток огромной будущности для Чайковского".

Вестей из Варшавы все не было.

Однажды вечером, часов в семь, в комнату к Чайковскому бодрым шагом вошел Николай Рубинштейн, держа в руке какое-то письмо.

— Ну, Петруша, славное известие я получил, ничего не скажешь, — деланно веселым тоном начал Николай Григорьевич. — Ну и слава богу, слава богу! Арто твоя замуж вышла. И знаешь за кого? За того толстяка Падиллу, над которым вечно подтрунивала. Вот уж, как говорится, любовь зла… Зато мамаша на седьмом небе от счастья. Ведь у него кроме баритона еще и бриллианты на всех пальцах. Ну, шут с ними, с обоими. А ты нам нужен, России…

Чайковский не проронил ни слова. Он оделся и выскочил на улицу, чуть ли не до утра бродя все теми же, только теперь укутанными не осенними листьями, а мягким пушистым снегом переулками и бульварами.

"Смешная, смешная развязка. Жестокая, циничная. Никогда, никогда нельзя обнажать душу перед другим человеком. Только музыке можно довериться без остатка. Желанная… Нет, желанней моей музыки нет и не может быть для меня ничего не свете".

Первый концерт