P.S. моей ученице

— Уходи, — с большим нажимом проговорил я и указал ей на выход из квартиры, делая более отстраненный и строгий вид. Не могу ее видеть. Не могу слышать разочарование в ее голосе. Не могу чувствовать ее аромат и знать, что так будет лучше. Лучше для нее. Но я буду еще долго обходить ее стороной и выбивать из себя воспоминания минувших часов всеми доступными мне способами. Чтобы больше не искушать себя. Чтобы больше не прикасаться к ней. К той, кого нельзя трогать ни под каким предлогом.

Она ушла. Не ослушалась. Не сопротивлялась. Просто ушла, хлопнув дверью. Просто ушла, оставив за собой шлейф сладкого аромата клубники. Просто ушла, оставив меня наедине с самим собой. Со злости я стукнул кулаком по стене, оставляя на ней едва заметный след. Мне нужно вылить на кого-то всю злость, всю ярость на себя. Дурак! Идиот! Ебаный мудак! Я мог бы сейчас наслаждаться ее компанией, мог бы целовать ее от заката до рассвета, ласкать эти нежные губы, пока она сама не устанет или нам не перестанет хватать воздуха. Но я испортил. Из-за этих чертовых правил. Скорее всего, она вряд ли понимала всю соль ситуации, но я старался думать головой. Только сейчас она вряд ли мне поможет. Она не избавит меня от сладких воспоминаний, связанных с моей Викой. Не поможет забыть ее нежный и хрупкий образ. Блядь!

Не выдержав, я с треском стянул с себя рубашку, оставшись в одних джинсах, и подошел к висящей с потолка груше в моей комнате. Даже не надел перчатки. Не видел сейчас в них смысла. Сейчас мне не нужно выпускать пар. Это бесполезно. Мне нужно почувствовать что-то еще, кроме двояких мыслей в голове. Чтобы я не собрался и не побежал за ней, сломя голову.

Чтобы не сорвался…

Я бил грушу, будто она являлась моим главным препятствием. С каждым ударом я наносил все больше урона, только легче мне от этого не становилось. Я хотел вернуться за ней, прижать к себе и не отпускать больше. Но не могу. Умом я понимал, что это все бред. Не могу ломать ее жизнь, свою жизнь и жизни других. Не могу подвергать опасности близких мне людей. Особенно ее. Вику. Для меня она перестала быть ученицей Сафроновой, вечно попадающей в неприятности, перестала быть нерасторопной девчонкой, лежащей на пешеходном переходе прямо перед моими ногами. Теперь она девушка. Красивая и недоступная. Находящаяся для меня под запретом. Чувствую себя ебучим педофилом, покусившимся на самое неприкосновенное. Кому я объясняю? Я и есть педофил. И пусть все чертовы моралисты будут бить меня головой о стену, возможно, мне станет от этого легче, хотя очень сильно в этом сомневался.

Пот катился с меня градом, руки начинали побаливать, но я продолжал колотить несчастную грушу, тратя на нее все свои силы. Пока не выдохнусь. Пока не забуду ее. Пока не пойму, что ничего не чувствую к ней. К моей Вике. Она всегда останется моей. Даже если будет находиться где-то далеко. Даже если возненавидит меня после этого поступка, найдет достойного парня и уедет отсюда далеко-далеко. Даже если я больше не увижу ее — она так и останется моей малышкой. Моей маленькой девочкой, моим сладким, но запретным плодом, который я вкусил, с удовольствием буду вкушать вновь и вновь, только и в своих мыслях. Блядь!

Нет! Нельзя! Не могу так. Не могу выкинуть ее из головы, не могу заставить забыть. Руки сбиты практически в кровь. Все это полная хрень! Мне нужно другое лекарство. Более действенное. Интенсивное. И я знал одно такое средство…

Костян взял трубку не сразу, только с третьего раза, когда я, выдохшийся после битья несчастной груши, свалился на кровати в своей комнате. На мое громкое, но короткое: «Приезжай, у меня проблемы», друг незамедлительно кинул небрежное: «Скоро буду», и появился на пороге моей квартиры через десять минут с бутылкой виски в одной руке и с ножом-раскладушкой в другой. Интересно, как его консьержка пропустила, хотя вопрос сразу же отпал, вспомнив, сколько раз он приходил ко мне с таким арсеналом после моего звонка. Видимо, уже привыкла к таким появлениям.

— Ты кого убил? — не поздоровавшись, Костян прошел в квартиру и закрыл за собой дверь, снимая попутно обувь. Его взгляд не отрывался от моих покрасневших костяшек на кулаках. Да, друг, наверное, ты будешь долго надо мной ржать или наоборот — называть глупым идиотом, хотя в какой-то степени на данный момент я считал себя таковым.