Пабло Пикассо

Многие критики возлагали на Пикассо ответственность за все, что совершалось в искусстве XX века. Это стало настолько расхожим, что в повседневности любое отклонение от нормы мерилось «по Пикассо». Причиной тому явилось то, что он, во-первых, был участником многих авангардистских движений века, а во-вторых — то, что он так последовательно делал для девальвации традиционных ценностей. Если абстракционисты отрицали фигуративность, то Пикассо, признанный «деформатор», полностью искажал не только предметы, природу, но и человеческое лицо. Именно тот факт, что он осмелился «изуродовать» образ женщины, стало камнем преткновения в отношении к нему его хулителей. Еще в отроческом возрасте Пикассо понял, что мир окружают ангелы и демоны, красота и уродство. Валлантен описывает его детские рисунки с изображением сцен нищеты и бойни, соседствующие с изображением прекрасных пейзажей, цветов и женщин. В одной из бесед художник так определил свое отношение к прекрасному: «Что за странная штука красота! Для меня это слово лишено смысла, так как я не знаю, ни откуда идет его значение, ни к чему оно ведет. Вы можете с уверенностью сказать, в чем заключается его противоположность?»

Листая сборники репродукций живописи, где портреты Пикассо соседствуют рядом с Краханом, Вермеером, Хальсом, поражаешься, как выделяются они мощным, независимым выражением нынешнего времени, как восприняты художником все установившиеся пластические характеристики классического искусства. Под его кистью рождаются новые формальные концепции, новые способы отражения реальности. В довершении к сказанному, хочется вспомнить слова выдающегося советского искусствоведа В. Прокофьева: «Пикассо никогда не верил академической доктрине относительно только одного «совершенства», одного «правильного пути» в искусстве… Он ощущал его живую стихию в полном объеме и на всех уровнях. Будучи художником XX века, он в то же самое время с невиданной интенсивностью переживал историю искусства и делал се своим неотъемлемым достоянием. Как будто бы век доверил ему произвести смотр мирового художественного наследия, испытать его жизнеспособность в современных условиях».

Т. Неклюдова

ГЛАВА I Судьба предопределена (1881–1895)

Наша эпоха чуть было не лишилась одной из самых замечательных, самых бурных биографий ее современников: ребенок, появившийся на свет вечером 25 октября 1881 года на Малаге, был, по всей видимости, мертвым.

Его попытались вернуть к жизни обычными в таких случаях способами, однако крошечное тельце оставалось неподвижным. Малыш не дышал, его губы оставались ледяными. Эта частица человеческой плоти пыталась отказаться от своей исключительной судьбы. Брат его отца, доктор Сальвадор Руис Бласко, обеспокоенный, суетился вокруг ребенка под встревоженными взглядами родственников; ребенок был очень хорошо сложен, однако отказывался жить. «Тогдашние медики, — рассказывал Пикассо, — курили толстые сигары. Мой дядюшка тоже курил. Он выдохнул дым прямо мне в лицо, я скривился и заорал».

Когда говорят: «Пикассо рассказывает», — нужно признать, что выражение это не совсем верное, следовало бы изобрести другое слово, которое дало бы читателю представление о качестве его рассказа. Он состоит не из искусно подобранных интересных выражений, редких или ослепительных, скорее это набор слов, которые, как краски его палитры, поражают своим сочетанием, формулировки кратки и недвусмысленны, в них ничего нельзя изменить, добавить или убавить. Воспоминания его открывают перед нами самую сердцевину событий и происшествий, при которых он присутствовал или о которых слышал; они четки и точны, времени не удалось подернуть их дымкой забвения. И каждый раз Пикассо заново переживает то, о чем рассказывает. Глаза его искрятся, на лице с поразительной скоростью одно выражение сменяет другое, а выразительные жесты его рук заполняют собой ту пустоту, которая отделяет его от вещей и людей; каждому воспоминанию посвящается целая пантомима, которой он отдается весь без остатка. Его артистизм настолько силен, что каждый раз кажется, что ты сам присутствовал при этом.

По испанскому обычаю, при крещении ребенок получает целую гроздь имен: Пабло Диего Хосе Франсиско де Пауле Хуан Непомусено Мариа де Лос Ремедиос Киприано де ла Сантиссима Тринидад. Эта всеобщая мобилизация святых кажется, однако, самому Пикассо совершенно естественной: он убежден, что «везде в мире детям дают по стольку имен, сколько получил он сам».

Его отец, Хосе Руис Бласко, происходит из семьи, жившей в горах Леона, семьи старинной, чья история прослеживается от конца XV века. Среди своих предков Бласко насчитывали известного архиепископа, вице-короля, а также перуанского генерала, умершего в Лиме в ореоле святости. Семья чрезвычайно гордится также еще одним своим предком, святым человеком, память о нем не успела еще потускнеть, так как умер он только в середине XIX века. Маленькому Пабло часто рассказывали о «дяде Перико, который вел достойную подражания жизнь отшельника в Сьерра-Кордова».