Падает вверх

Моего нового отца звали Антоном Степановичем. Он был мне больше, чем отец, он был моим самым близким, самым задушевным другом. Высокий, темноглазый, с курчавой каштановой шевелюрой, буквально в неделю узнавший вся и всех, он быстро прижился в городе. Познакомился и с Зиновием Александровичем и даже с Джулией, которая, на мой взгляд, лучше любого мудреца чувствовала людей хороших и добрых. Она была злопамятна и долго могла выжидать удобного случая, чтобы отомстить обидчику. Зиновий Александрович рассказывал мне, что Джулия, напуганная одной из подруг его сестры, много лет выжидала и все-таки вцепилась ей в волосы, перегнувшись с высокого крытого крылечка. Рук ее не было видно, и некоторое время ни пострадавшая, ни сам Зиновий Александрович ничего не могли понять. И все произошло потому, что шесть лет назад эта женщина, войдя однажды зимой в дом, швырнула в Джулию, сама перепугавшись, свою меховую муфту. Джулии, вероятно, показалось, что к ней бросился какой-то пушистый и страшный зверь. Она запомнила и отомстила. Нет, что ни говори, но когда она доверчиво вспрыгнула на колени к Антону Степановичу, последние мои сомнения и опасения пропали: Джулия разбиралась в людях.

Антон Степанович был коммунист, о чем я узнал при самых неожиданных обстоятельствах. Однажды ночью за ним приехали на машине какие-то люди в кожаных куртках. Одно слово запомнилось мне — «мятеж». Антон Степанович вернулся только на второй день к вечеру, за одни сутки он оброс бородой, глаза его ввалились.

Мятеж был поднят кулаками и скрывавшимся в деревне врангелевским офицером. Антону Степановичу было известно, что людей кто-то обманул и настроил, так как главным требованием сельчан было: «полное от вас отделение, чтобы никакого вашего начальства и на дух не было». Антон Степанович и его товарищи оставили оружие в машине и прямо пошли в кричащую толпу обсуждать внутреннюю и международную ситуацию.

— Шесть часов подряд говорил Антон Степанович, — так рассказывал матери красноармеец-шофер. — По часам шесть часов. Кричали, кричали, потом затихли, затихли — видно, дошла правда.

Из этой деревни Антон Степанович привез мне свой первый подарок — большую речную черепаху.

Ночью черепаха осмелела и начала, тяжело громыхая панцирем, расхаживать по бетонному полу передней. Утром ей дали молока, а назавтра из нее, тихо цокнув, выкатилось удлиненное прозрачное белое яичко, оба конца которого были совершенно одинаковы. Вскоре таких яичек набралось штук восемь, и я, сверившись с Брэмом, закопал их в цветочный горшок с песком, выставил его на самый солнцепек и изо дня в день все с большим нетерпением стал ожидать появления черепахиного потомства. Желающих воспитывать черепашек было очень много, все восемь будущих черепах были уже «розданы» моим товарищам. Каково же было мое удивление, когда я, перебирая песок накануне дня появления черепашек, не обнаружил в нем ни одного яичка.

— А их наш петух потаскал! — не без злорадства заявила соседская Сонька. — Я сама видела.

То, что Сонька была вреднейшим созданием, не подлежало никакому сомнению. Видеть такое преступление и молчать! Я давно уже привык к ее безграничному коварству. Но петух, петух каков! Ну ничего, я знаю, чем ты так гордишься, ты гордишься своим хвостом! Так вырвать хвост негодяю!

Я стремглав бросился за петухом, тот немедленно взлетел на чердак, я — мигом по лестнице, и мы подняли на чердаке такую возню, что Сонькина мать, выскочив во двор, громко закричала:

— Мишка! А ну, слазь с чердака! Ишь, проклятый! Сейчас же слазь.

Я спустился с чердака, но весьма странным способом: в том месте, где помещалась кухня Сонькиных родителей, чердак был настелен камышом, старым, пахнувшим курами, и как только я на него прыгнул, гнилой сноп подо мной провалился, посыпалась глина, штукатурка, клочья соломы, и я очутился посередине большой «макотры», в чем-то мягком, что оказалось опарой, тестом с уже вбитыми в него яйцами.

И тут-то я услышал, кем был Антон Степанович.

— Ах, так вам, коммунистам, все можно! — кричала Сонькина мать на весь двор. — Люди добрые! Рятуйте! Опару с яйцами той комиссарив злыдень перепаскудив! Таку опару! Щоб вы вси провалылысь, щоб вас разирвало! — и тихо, совсем мирно добавила: — Ну рублив пьять, не бильш, колы не пожалкуете… А чоловику моему хиба я не казала про тый камыш, вин же зовсим сгныв…

Посмеялся Антон Степанович, когда моя мать рас' сказала ему историю с петухом и опарой, и сказал строго:

— Ты, Миша, осторожней, что ли… Ну думай прежде, чем сделать что-нибудь… С нас и спрос больший.

— А что же Сонькина мать кричала, что вы коммунист и вам все можно?

— Нет, Миша, это не так. Нам многого нельзя, потому что на нас люди смотрят, смотрят и думают:

«А что за люди коммунисты? Может быть, на словах одно, а на деле другое?»

— Я слышал, шофер говорил, вы без оружия пошли, когда мятеж был. А если бы на вас напали?

— Вот об этом я и не думал как-то… Наверно, плохо пришлось бы, как думаешь, Миша?

БОГОСЛОВСКИЙ СПОР