Падающий факел

Он думал о том, что если его рассуждения правильны, то не логика правит вселенной Человека. Когда он произносил про себя слово «логика», то имел в виду свою веру в триумф правды над ложью; в то, что благое деяние неизменно влечет за собой вознаграждение героя и еще большее упрочение веры; а также в то, что где-то во вселенной обязательно существует такая вещь, как Справедливость. Та самая Справедливость, которая, если человек живет с ее именем на устах и все свои усилия направляет на упрочение ее принципов вокруг себя, в конце концов воздает ему по заслугам его деяний.

Не думал он в тот момент о том, как мог высокоразумный, взрослый человек, взрастивший его, позволить ему пропитаться до мозга костей идеей о том, что успех есть традиционно-условленная награда, и что Справедливость можно представить в виде некого набор колесиков и винтиков в особом игральном автомате, слот-машине, в которую нужно бросить немного отваги, верности и доброй воли, и та обязательно одним из своих благожелательных поворотов выдаст достойный игрока и его планов приз.

Ему даже в голову не приходило то, что благодарность придет, и если не к ним, так к их детям, во что верят обычно неудачники и люди рухнувших планов и надежд. Здесь, в старушкиной ванной, он не мог знать о том, что после того как милитаристская уверенность политиков начинает шататься, повсеместно просыпается вера во вселенские моральные принципы свободы, равенства и тому подобного. Человек отдельно взятый мог признать свое поражение путем ухода в мир безумия или путем самоубийства, этими двумя вечными исходами невезучих. Но мировые причины и следствия касались не индивидуальностей, а всех разом; Человек мог крикнуть: «Довольно!» – и погрузиться в долгое ожидание завтрашней революции, в душе представляющейся ему таким же явлением природы, как и восходящее над горизонтом солнце.

Потом, через много лет, Майкл Вайерман обращался в своих мыслях к подобному кругу вопросов, но в этот момент в ванной он не думал, а просто шалел от взрывающегося в его голове одного открытия за другим. Он осознавал происходящие внутри него великие перемены, но как и человек, оказавшийся в центре кольца фейерверков, он больше всего был увлечен зрелищем самого взрывающегося огня и какофонией сопровождающего это действо треска, не пытаясь вообразить себе изначальный процесс смешения пороха или же терпеливо проследовать сквозь мрак лет далеко назад по запальному шнуру, к самому моменту падения на него роковой искры.

Ни о чем таком он не думал. Вспоминал он мать, то, как она читала ему из красивых земных книжек интересные истории и сказки, как потом рассказывала о старых добрых временах.

И воспоминания эти причинили ему такую боль, что он оскалился словно охваченный небывалой яростью, чем очень испугал миссис Леммон.

– Ах! – снова воскликнула она. – А вы совсем не так молоды, как показались мне.

И совсем уже смутившись, она прошептала:

– Тогда мне… в общем, мне показалось, что вы совсем еще мальчик …

Вот это его действительно сразило наповал. Как и все люди, он нес в себе собственный мысленный образ, который конечно же имел довольно приблизительное сходство с реальностью, но оказывал немалое влияние на его оценки собственных возможностей. К примеру, у него была привычка вспоминать лица, словно бы глядя на них снизу вверх. Привычка эта не имела никакого отношения к тому, что ростом он превосходил только половину встречных людей. Аналогично этому собственное лицо стояло перед его мысленным взором в виде карикатуры; огромные круглые уши и острые угловатые челюсти раза в полтора превосходили свои истинные пропорции, предоставляя ослабленному и бесхарактерному изображению носа, глаз и рта занимать оставшееся небольшое место. И не отметь он когда-то самого себя мысленно эдакой парой поразительных знаков различия, то вполне вероятно мог бы давно уже решиться отпустить усы, или завести трубочку, или как-то по особому зачесать волосы, или придумать что-то еще личное и отличительное – не просто из подражания остальным, а просто для более четкого самоосознания.

Но вот сейчас это сказала ему она – как ее, между прочим, зовут – миссис Леммон?

– Прошу прощения, как ваше имя? – спросил он.

– Что? Ах, да… я миссис Эвелин Леммон.

– Очень приятно.

Эта женщина только что сообщила ему, что по его ушам и нижней челюсти с подбородком она опознала в нем «не мальчика уже», за которого приняла его сначала – вот это действительно был шок. Конечно, если только сейчас на его лице не появилось нечто новое – тогда все понятно. Что-то такое, чего там не было, когда он смотрел на себя в зеркало в последний раз.

Так что же она увидела? Единственное, на что можно было грешить, это его гримаса, страшный оскал. Итак, именно этот оскал лишил его в глазах старушки отметин детскости. Но даже совсем маленькие дети иногда хмурятся и сердятся. Значит то, что появилось на его лице, не имеет никакого отношения к детям?