Падение Берлина, 1945

Комендант лагеря, оберштурмбаннфюрер СС Доберке, получил приказ расстрелять всех его заключенных. Однако он нервничал и явно не торопился исполнять распоряжение. Дело в том, что к нему обратился выборный представитель от обитателей лагеря и сказал довольно простую вещь. "Война закончена, — услышал Доберке. — Если вы спасете наши жизни, мы спасем вашу". Был приготовлен большой документ, подписанный всеми заключенными, в котором говорилось, что оберштурмбаннфюрер Доберке спас их жизни. Спустя всего два часа после вручения этой бумаги заключенные обнаружили, что ворота лагеря распахнуты, а эсэсовская охрана исчезла. Однако радость освобождения оказалась несколько преждевременной. Появившиеся советские солдаты стали насиловать еврейских девушек и женщин, не зная, что ранее они были осуждены нацистами.

По мере приближения советских армий к Берлину они получали все больше приветствий от "настоящего интернационала, состоящего из бывших советских, французских, британских, американских и норвежских военнопленных"[710]. Навстречу русским частям двигались также колонны женщин и девушек, угнанных в Германию на рабскую работу из различных концов Европы. Маршал Конев наблюдал, как эти люди шли по дороге, стараясь ступать по следам от танковых гусениц, что гарантировало их от подрыва на мине.

Гроссман, находившийся в составе войск, наступающих на Берлин с востока, также видел сотни бородатых русских крестьян вместе с женщинами и детьми[711]. Он отмечал угрюмое отчаяние, которое было написано на лицах бородатых "дядек". По его словам, это были "старосты" и негодяи из полицейских подразделений, которых немцы забрали с собой в Берлин. Теперь у них не оставалось другого выхода, как быть "освобожденными".

Внимание писателя привлекла женщина, голова которой была повязана какой-то шалью. Она выглядела, словно пилигрим, кочующий по бескрайним просторам России. На плече она несла зонтик, к ручке которого была прикреплена огромная алюминиевая кастрюля[712].

Гитлер еще не полностью воспринял идею переброски немецких частей с Западного фронта против русских, но Кейтель и Йодль уже считали, что альтернативы более не существует. Штаб ОКБ издал соответствующие приказы. Казалось, сбывались пророчества, основанные на сталинских подозрениях и советской политике отмщения врагу.

Сталина также мучили черные подозрения в отношении Польши. Он абсолютно не собирался следовать договоренностям о составе ее временного правительства. Желания польского народа для него ничего не значили, поскольку и так все было ясно. "Советский Союз, — писал Сталин президенту Трумэну 24 апреля, — имеет права добиваться того, чтобы в Польше существовало дружественное Советскому Союзу Правительство"[713]. Естественно, в устах советского лидера это означало правительство, находящееся под полным советским контролем. "Следует также учесть и то обстоятельство, — говорилось в послании, — что Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США"[714]. Теперь, когда Берлин был фактически окружен, Сталину не имело смысла смягчать свою позицию. Более того, Кремль и не подумал извиняться, когда в этот же день шесть советских самолетов атаковали по ошибке две американские крылатые машины и одну из них сбили. Все это происходило на фоне предыдущих советских обвинений в адрес ВВС США[715].

Сталин все еще нажимал на двух своих маршалов, Жукова и Конева, стимулируя соревнование между ними. С рассвета 23 апреля разделительная линия между их фронтами была протянута далее от Люббена, но теперь ее вектор был направлен к центру Берлина. Правый фланг войск Конева устремился к Ангальтскому вокзалу. Один из танковых корпусов армии Рыбалко находился уже в пяти километрах от него — в Мариендорфе. До вечера 23 апреля Жуков не подозревал, что соединения 1-го Украинского фронта уже достигли германской столицы, и был чрезвычайно раздосадован, когда об этом сообщил связной офицер из танковой армии Катукова.