Падение Берлина, 1945

Однако спустя пять дней русские все еще не начинали атаку. 11 апреля генерал Кребс сообщил Хейнрици, что "фюрер ожидает русского наступления 12 или 13 апреля"[472]. На следующий день Гитлер приказал Кребсу вновь позвонить Хейнрици и передать тому, что "инстинктивно чувствует — начало русской атаки является вопросом всего одного или двух дней; то есть ее следует ожидать 13 или 14 апреля"[473]. В свое время Гитлер пытался предсказать точную дату высадки западных союзников в Нормандии, однако ошибся. Теперь же он снова решил войти в роль человека, которому заранее известны все планы противников. Предсказания оставались, пожалуй, его единственной возможностью демонстрировать свой контроль над ситуацией.

Вечером 12 апреля Берлинская филармония давала последний концерт. Альберт Шпеер, который был организатором представления, пригласил на него гросс-адмирала Дёница и адъютанта Гитлера полковника фон Белова. По этому случаю, несмотря на строжайшую экономию, в зале было включено достаточно яркое освещение. Фон Белов писал, что "концерт возвратил нас в другой мир"[474]. Программа включала в себя произведения Бетховена, Восьмую симфонию Брукнера и, наконец, "Гёттердэммерунг" Вагнера. Позднее Шпеер утверждал, что предупредил весь оркестр о необходимости немедленно покинуть Берлин сразу после концерта.

Это было сделано ради того, чтобы музыкантов не мобилизовали в фольксштурм и не отправили оборонять столицу Германии. Однако даже Вагнер не смог долго удержать слушателей в состоянии отрешенности от происходящего вокруг них. Существуют, данные, что нацистские официальные лица организовали в фойе филармонии дежурство членов гитлерюгенда. Подростки держали в руках корзины, наполненные капсулами с цианистым калием. Они предлагали яд всем слушателям, выходившим из зала[475].

14 апреля Гитлер подписал очередной приказ, предназначенный для командования и военнослужащих группы армий "Висла"[476]. В нем подчеркивалось, что "любой человек, который перестанет выполнять свои обязанности, будет рассматриваться как предатель нашего народа". Далее в документе приводились различные примеры из военной истории. В частности, говорилось об отпоре, который получили турки под Веной, и утверждалось, что "теперь большевики испытают на себе то же самое, что и в древности выпало на долю азиатов". Тот факт, что столица Австрии к тому времени уже была захвачена "азиатскими ордами большевиков", казалось, не имел для фюрера никакого значения.

На следующий день шестнадцатилетний берлинец Дитер Борковски стал свидетелем следующей сцены, разыгравшейся на переполненном Ангальтском железнодорожном вокзале. "На лицах людей запечатлелась печать ужаса, вспоминал он. — Сами они находились в состоянии гнева, перемешанного с отчаянием. До этого я никогда не слышал столько проклятий. Внезапно шум в нашем вагоне был прерван сильным голосом: "Тихо!" Мы увидели невзрачного запачканного солдата. На его гимнастерке было два Железных и один Золотой крест, а на рукаве светился значок с изображением четырех металлических танков. Это означало, что он уничтожил в ближнем бою четыре вражеских танка. "Мне нужно вам что-то сказать! — прокричал солдат, и весь вагон мгновенно замер. — И если вы даже не хотите меня слушать, прекратите скулить. Мы должны выиграть эту войну. Мы не должны терять мужества. Если войну выиграют другие и если они сделают с нами лишь малую часть того, что мы сотворили на оккупированных территориях, то всего через пару недель от Германии ничего не останется". В вагоне стало настолько тихо, что можно было услышать, как падает иголка"[477].

Глава тринадцатая Американцы на Эльбе

По мере того как союзные армии с обеих сторон все ближе подходили к сердцу Германии, шутки берлинцев становились все более актуальными. "Оптимисты учат английский язык, — отмечали они, — а пессимисты русский"[478]. Министр иностранных дел Иоахим Риббентроп, которому было явно не до шуток, во время одного из ужинов для иностранных дипломатов объявил: "Да, Германия проиграла войну, но у нее все еще остается выбор, кому именно сдаться"[479]. Именно эта гипотетическая альтернатива так сильно и беспокоила Сталина в начале апреля.