Падение дома Ашеров. Страшные истории о тайнах и воображении

Из туманных областей за горами на верхнем конце наших владений прокладывалась узкая и глубокая речка, светлая – только глаза Элеоноры были еще светлее – и тихая; извиваясь прихотливыми петлями, она исчезала в темном ущелье, между холмами, еще более туманными, чем те, откуда она изливалась. Мы называли ее Рекой Молчания, потому что в ее течении было что-то успокоительное. Тихо, без ропота, катились струи и так нежно скользили, пробираясь по долине, что камешки, чьим блеском жемчужным часто мы любовались, лежали не шевелясь на дне ее, не меняя места, застыв навеки в своем неподвижном сиянии…

Берега реки и серебристых ручейков, впадавших в нее извилистыми змейками, и промежутки между берегом и каменистым ложем реки, и вся долина до гор, опоясывавших ее, были одеты нежной зеленой травой, густой, низкой, ровной, издававшей запах ванили и так чудно украшенной желтыми лютиками, белыми маргаритками, пурпурными фиалками и рубиново-красными лилиями, что эта волшебная прелесть говорила нашим сердцам о любви и славе Божией.

Пятнадцать лет бродили мы рука об руку по этой долине, прежде чем любовь вошла в наши сердца

Здесь и там по долине возвышались, подобно призракам, купы сказочных деревьев; их тонкие стволы стояли не прямо, но грациозно изгибались к свету, озарявшему в полдень среднюю часть долины. Кора их, нежная – только щеки Элеоноры были еще нежнее – и гладкая, пестрела яркими оттенками серебра и черного дерева; так что, если бы не изумрудная зелень листьев, которые свешивались с их вершин длинными вязями, играя с ветерком, их можно бы принять за исполинских сирийских змей*, воздающих почести своему владыке Солнцу.

Пятнадцать лет бродили мы рука об руку по этой долине, прежде чем любовь вошла в наши сердца. Однажды вечером, в конце третьего пятилетия жизни ее и четвертого – моей, сидели мы, обнявшись, в тени змееподобных деревьев и смотрели на отражение наше в водах реки Молчания. Мы ничего не говорили в последние часы этого упоительного дня, а на следующий день обменялись лишь немногими робкими словами. Мы вызвали бога Эроса* из волн реки, и он воспламенил в нас бурную кровь наших предков. Страсти, которыми отличался наш род в течение многих веков, возникли вместе с грезами, вея опьяняющим блаженством на долину Разноцветных Трав. Все изменилось в ней. Странные блистательные, подобные звездам, цветы распустились на деревьях, где раньше не было ни одного цветка. Тени зеленого ковра сгустились, и на место белых маргариток, исчезавших одна за другой, выросло множество рубиново-красных лилий. Жизнь вспыхивала всюду, куда бы мы ни ступали, и стройный фламинго, дотоле невиданный в нашей долине, развертывал перед нами свои пурпурные крылья в рое веселых пестрых птиц. Золотые и серебряные рыбки суетились в реке, из недр которой поднимался тихий ропот, мало-помалу превращался в божественную музыку, – нежнее Эоловой арфы*, слаще всех звуков, – только голос Элеоноры был еще слаще. И огромное облако, которое мы давно замечали в области Геспера*, выплыло оттуда, сияя пурпуром и золотом, и, осеняя нас своей мирной тенью, опускалось все ниже и ниже, пока края его не остановились на вершинах холмов, превратив их туманы в великолепие и как бы навеки заключив нас в волшебную темницу блеска и славы.

Элеонора сияла красотой серафимов, но была она девушка простая и невинная, как скоротечная жизнь ее среди цветов. Она не таила лукаво страсти, воспламенившей ее сердце, но вместе со мной раскрывала самые тайные уголки его, когда мы бродили рука об руку по долине Разноцветных Трав и говорили о великих переменах, происшедших в ней.

Но однажды, в слезах, упомянула она о последней скорбной перемене, которая должна постигнуть человечество, и с тех пор уже не разлучалась с этой грустной мыслью, вводя ее во все наши беседы, как в песнях ширазского поэта* одни и те же образы повторяются снова и снова в каждой строфе.

Она знала, что Смерть прикоснулась к ней, что ей суждено было, подобно эфемериде, явиться совершенством прелести только для того, чтобы умереть, но ужас могилы сосредоточивался для нее в одной мысли, которую она открыла мне однажды в сумерках, на берегу реки Молчания.