Падение дома Ашеров. Страшные истории о тайнах и воображении

– Да, – отвечала она, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги. – Да, Myaccap, и Вуассар, и Круассар, и Фруассар. Но месье Фруассар бил глюпый, такой же большой дурак, как ви, и он покинул lа belle France[126], и уехал в эту stupide Amerique[127], и тут у него родился ошень глюпый, ошень, ошень глюпый сын, так я слышаль, хотя не имел de plaisir[128] встрешаться с ним. Его имя Наполеон Бонапарте Фруассар, и ви, наверно, скажет, что он тоже не ошень почтенный шеловек.

Длина ли этой речи или ее содержание привели миссис Симпсон в неистовство, только, окончив ее с большим трудом, она сорвалась с кресла как полоумная, сбросив на пол турнюр величиной с добрую гору. Вскочив на ноги, она оскалила десны, замахала руками, засучила рукава, погрозила мне кулаком и, в заключение, сорвав с головы шляпку и огромный парик из роскошных черных волос, с визгом швырнула их на пол и пустилась танцевать какое-то нелепое фанданго, решительно вне себя от бешенства.

Между тем я почти без чувств упал на кресло.

– Муассар и Вуассар! – повторил я. – И Круассар и Фруассар! Муассар, Вуассар, Круассар и Наполеон Бонапарте Фруассар! Да ведь это я, проклятая старая змея, это я, слышишь ты, это я! – Тут я заорал во всю глотку: – Это я-а-а! Я Наполеон Бонапарте Фруассар, и черт меня побери, если я не женился на своей прапрабабушке!

Да, госпожа Эжени Лаланд, guasi[129] Симпсон, по первому мужу Муассар, была моя прапрабабушка. В молодости она была красавицей и даже в восемьдесят два года сохранила величавый стан, скульптурные очертания шеи, прекрасные глаза и греческий нос. С помощью этих остатков красоты, жемчужных белил, румян, фальшивых волос, фальшивых зубов, фальшивого турнюра и искуснейших модисток Парижа она до сих занимала почетное место в ряду beautes un peu passees[130] французской столицы. В этом отношении она действительно немногим уступала знаменитой Нинон де Ланкло.

Она обладала громадным состоянием и, оставшись вторично бездетной вдовой, вспомнила о моем существовании и отправилась в Америку в сопровождении дальней родственницы своего второго мужа, госпожи Стефании Лаланд, с целью отыскать меня и сделать своим наследником.

В опере моя прапрабабушка обратила на меня внимание и, оглядев в лорнет, была поражена фамильным сходством.

Это обстоятельство заинтересовало ее и, зная, что я должен находиться в городе, она обратилась за справкой к господину, находившемуся в ее ложе. Он знал меня и сказал ей, кто я такой. Это побудило ее вторично осмотреть меня в лорнет, что, в свою очередь, придало мне смелости, выразившейся в уже описанном нелепом поведении. Она ответила на мой поклон, думая, что я случайно узнал, кто она такая. Когда же, обманутый своей близорукостью и ухищрениями ее туалета, я с таким восторгом обратился к Тальботу, он вообразил, что я говорю о молодой красавице, и вполне правдиво ответил, что это «знаменитая вдовушка, госпожа Лаланд».

На следующее утро моя прапрабабушка встретилась на улице с Тальботом, своим старым парижским знакомым, и разговор, естественно, зашел обо мне. Тут объяснилось, что я страдаю слабостью зрения, так как этот недостаток был хорошо известен моим друзьям, хотя я и не подозревал этого. К своему огорчению, моя добрая старая родственница убедилась, что я вовсе не знал, кто она такая, а просто сумасбродил, вздумав объясняться в любви с незнакомой старухой в театре. Чтобы наказать меня за опрометчивость, она устроила заговор с Тальботом. Он нарочно спрятался от меня, чтоб не представлять ей. Мои расспросы на улице о «прекрасной вдове, госпоже Лаланд» были, естественно, отнесены к младшей леди; таким образом объясняется разговор с тремя приятелями и их намек на Нинон де Ланкло. Мне ни разу не удалось видеть госпожу Лаланд при дневном свете, а на ее soiree мое несчастное кокетство, заставившее меня спрятать лорнет в карман, помешало мне открыть ее возраст. Крики «госпожа Лаланд» относились к молодой леди; но моя прапрабабушка встала одновременно с нею и отправилась вместе с ней к роялю, в гостиную. Она думала остановить меня, если я вздумаю сопровождать ее, но я был настолько благоразумен, что остался сам. Пение, так восхитившее меня, было пением госпожи Стефании Лаланд. Лорнет был предложен мне, чтобы прибавить соли насмешке. Этот подарок послужил поводом прочесть мне нотацию насчет моей слабости. Излишне прибавлять, что стекла, которыми пользовалась старуха, были заменены другими, более подходившими к моим глазам.

Роль духовной особы, соединившей нас роковыми узами, сыграл приятель Тальбота. Он никогда не был священником, зато отлично правил лошадьми и, заменив рясу кучерским кафтаном, повез «счастливую парочку» из города. Тальбот уселся рядом с ним на козлах. Таким образом, оба сорванца провожали нас и из окна задней комнаты в гостинице любовались развязкой драмы. Кажется, мне придется вызвать их обоих на дуэль.