Падение Эдварда Барнарда

Но вот обед кончился, Ева с матерью остались убирать со стола, а мужчины вышли на веранду. Было очень тепло, и воздух напоен ароматом белых ночных цветов. Полная луна сияла в безоблачном небе, и лунная дорожка протянулась по широкой глади океана, уводя в беспредельные просторы Вечности. Арнольд Джексон нарушил молчание. Своим звучным, мелодичным голосом он заговорил о туземцах, о древних легендах Таити. То были диковинные рассказы о былых временах, об опасных путешествиях в неведомые края, о любви и смерти, о ненависти и мщении. Рассказы об искателях приключений, открывших эти затерянные в океане острова, о мореплавателях, которые селились здесь и брали в жены дочерей славных вождей таитянских племен, о пестрой жизни бродяг и авантюристов, промышляющих на этом серебристом побережье. Бэйтмен, возмущенный до глубины души, поначалу слушал Джексона угрюмо, но вскоре какое-то колдовство, таившееся в этих рассказах, завладело им, и он сидел точно завороженный. Романтический мираж заслонил от него трезвый свет будней. Уж не забыл ли он, что Арнольд Джексон красноречив, как змий, что своим красноречием он выманивал миллионы у доверчивых людей, что это красноречие едва не помогло ему ускользнуть от кары за его преступления? Не было на свете человека сладкоречивей, и никто на свете не умел так вовремя остановиться. Неожиданно Джексон поднялся.

- Ну, мальчики, вы давно не виделись. Я ухожу, вам надо поболтать. Когда захотите лечь, Тедди покажет вам, где постель.

- Но я вовсе не собирался оставаться у вас ночевать, мистер Джексон, сказал Бэйтмен.

- Это куда удобнее. Мы позаботимся, чтобы вас вовремя разбудили.

И, любезно пожав руку гостю, Арнольд Джексон откланялся, величавый, точно епископ в полном облачении.

- Разумеется, если хочешь, я отвезу тебя в Папеэте, - сказал Эдвард, но лучше оставайся. Проехаться берегом на заре - истинное наслаждение.

Несколько минут оба молчали. Бэйтмен не знал, как приступить к разговору, который после всех событий дня стал казаться ему еще важнее.

- Когда ты возвращаешься в Чикаго? - неожиданно спросил он.

Минуту Эдвард молчал. Потом лениво через плечо посмотрел на друга и улыбнулся:

- Не знаю. Пожалуй, что никогда.

- То есть как? Что ты говоришь? - воскликнул Бэйтмен.

- Мне здесь хорошо. А от добра добра не ищут, правда?

- Боже милостивый, но не можешь же ты весь свой век здесь просидеть. Да разве это жизнь? Это значит похоронить себя заживо. Уедем, Эдвард, уедем сейчас же, пока еще не поздно. Я так и знал, что с тобой что-то неладно. Ты влюбился в этот остров, подпал под дурное влияние, но стоит тебе вырваться отсюда - и ты возблагодаришь судьбу. Ты будешь чувствовать себя, как наркоман, который наконец излечился от своей страсти. И тогда ты поймешь, что два года дышал отравленным воздухом. Ты даже не представляешь себе, какое это будет облегчение - вновь полной грудью вдохнуть свежий и чистый воздух родины.

Бэйтмен говорил торопливо, сбивчиво, и в голосе его звучали искреннее волнение и нежность. Эдвард был тронут.

- Спасибо тебе, дружище.

- Едем завтра, Эдвард. Тебе вообще не следовало приезжать сюда, это была ошибка. Здешняя жизнь не для тебя.

- Ты вот говоришь: такая жизнь, этакая. А по-твоему, как надо жить?

- Да тут не может быть двух мнений. Надо исполнять свой долг, упорно трудиться, выполнять все обязательства, которые накладывает на тебя твое положение в обществе.

- И в чем награда?

- Награда в сознании, что ты достиг всего, к чему стремился.

- Что-то очень уж возвышенно для меня, - сказал Эдвард, и в ночной полутьме Бэйтмен разглядел, что он улыбается. - Боюсь, ты сочтешь, что я безнадежно опустился. У меня сейчас есть кое-какие мыли, которые три года назад, вероятно, показались бы мне возмутительными.

- Тебе внушил их Арнольд Джексон? - с презрением спросил Бэйтмен.

- Он не нравится тебе? Пожалуй, это естественно. Сперва он и мне не нравился. Я страдал теми же предрассудками, что и ты. Джексон необыкновенный человек. Ты сам видел, он не делает секрета из своего пребывания в тюрьме. Не думаю, чтобы он сожалел об этом или о преступлениях, которые привели его туда. Я слышал от него одну-единственную жалобу - что в тюрьме он подорвал свое здоровье. По-моему, он просто не знает, что такое угрызения совести. Нравственных критериев для него не существует. Он приемлет все на свете, в том числе и себя самого. Он великодушен и добр.

- И всегда был таким, - перебил Бэйтмен, - за чужой счет.

- Я обрел в нем хорошего друга. Разве это противоестественно, что я принимаю человека таким, каким я его знаю?

- И в конце концов теряешь всякое представление о том, что хорошо и что дурно.