Падение Гипериона

– Впрочем, есть еще кое-что. – И я пересказал им диалог с Уммоном. – Возможно ли, чтобы божество могло… развиться из человеческого сознания подобным образом, причем незаметно для человечества?

Вспышки молний прекратились, зато ливень усилился: казалось, тяжелые потоки воды пытаются сокрушить высокий купол. Где-то в темноте скрипнула тяжелая дверь, простучали и затихли шаги. Восковые свечи в темных нишах базилики бросали красные блики на стены и драпировки.

– Когда-то я проповедовал, что Святой Тейяр допускал такую возможность, – невесело проговорил Дюре, – но если этот Бог – ограниченное существо, эволюционировавшее подобно другим ограниченным существам, тогда это не он… не Бог Авраама и Христа.

Монсеньор Эдуард утвердительно кивнул.

– Была одна древняя ересь…

– Да, – подхватил я. – Социнианская ересь. Я слышал, как отец Дюре рассказывал о ней Солу Вайнтраубу и Консулу. Но не все ли равно, как зародилась эта… сила… и ограничена она в своих возможностях или нет. Если Уммон говорит правду, мы имеем дело с мощью, которая черпает энергию из квазаров. Это Бог, который может играючи уничтожать целые галактики.

– Значит, существует и такое божество, – заметил Дюре. – Но это не Бог.

Я четко уловил ударение, сделанное им на последнем слове.

– Но если оно не ограниченно? – сказал я. – Если это и есть Бог точки Омега, абсолютное сознание, о котором вы писали? Если это та самая Троица, чье существование ваша Церковь отстаивала еще до Фомы Аквинского, и если одна ипостась этой Троицы бежала назад сквозь время – сюда, в наше настоящее, – что тогда?

– Но что заставило ее бежать? – негромко спросил Дюре. – Бог Тейяра… Бог Церкви… Наш Бог был бы Богом Точки Омега, в котором достигли абсолютного слияния Христос Эволюции, Личное и Всеобщее… то, что Тейяр называл En Haut и En Avant. Не может существовать ничего, что обратило бы в бегство одну из ипостасей этого божества Ни Антихрист, ни гипотетическая сила зла, ни "противо-Бог" не могут угрожать подобному всеобщему сознанию. Кем же должен быть тот, другой бог?

– Бог машин? – спросил я так тихо, что сам не знал, произнес ли это вслух.

Монсеньор Эдуард сложил руки лодочкой – я сначала подумал, что он собирается вознести молитву, но этот жест выражал только глубокую задумчивость и еще более глубокое волнение.

– Однако и у Христа были сомнения, – проговорил он наконец. – Христос проливал кровавые слезы в Гефсиманском саду и молился, чтобы его миновала чаша сия. Если предстояла какая-то вторая жертва, что-то еще более ужасное, чем распятие… тогда я могу себе представить, что Христос – ипостась Троицы – проходит через время, бредет по некоему четырехмерному Гефсиманскому саду, лишь бы выгадать несколько часов – или лет – на размышления.

– Еще более ужасное, чем распятие… – повторил Дюре хриплым шепотом.

Монсеньор Эдуард и я одновременно посмотрели на священника, добровольно распявшего себя на высоковольтном дереве тесла, чтобы не покориться паразиту-крестоформу. Сколько же раз он претерпел крестные муки и казнь на электрическом стуле?..

– То, от чего бежало высшее сознание, – снова прошептал Дюре, – воистину должно быть ужасно.

Монсеньор Эдуард коснулся плеча своего друга.

– Поль, расскажи этому человеку, что ты видел по дороге сюда.

Дюре вернулся из невероятной дали, куда его завлекли воспоминания, и устремил свой взгляд на меня.

– Вам известны подробности нашего пребывания в Долине Гробниц на Гиперионе?

– Думаю, что да. До того момента, как вы исчезли.

Священник со вздохом провел по лбу длинными, слегка дрожащими пальцами.

– Тогда есть шанс, – пробормотал он, – что вам удастся разгадать, почему меня забросило сюда и каков смысл, показанного мне по дороге.

– Я увидел в третьей Пещерной Гробнице свет, – так начал Дюре свой рассказ. – И вошел внутрь. Не скрою, мысль о самоубийстве посещала меня, вернее, то, что от меня осталось после грубой реставрации… Я не хочу возвышать паразита, называя то, что он проделывает, воскрешением.

Итак, я увидел свет и решил, что это Шрайк. Я уже устал ждать встречи с этим существом – первая, как вам известно, была много лет назад в лабиринте под Разломом, когда Шрайк пометил меня дьявольским крестоформом.

Когда мы все вместе искали полковника Кассада, эта Пещерная Гробница была неглубокой, ничем не примечательной выемкой. Скальная стена преградила нам путь буквально через двадцать-тридцать шагов. Теперь же стена исчезла, уступив место проему, сходному с пастью Шрайка. Кривые камни казались как бы живыми существами, неким симбиозом механического с органическим. Сталактиты и сталагмиты ощерились, как острые зубы из карбоната кальция.

За пастью начиналась каменная лестница, ведущая вниз. Именно оттуда, из глубины, изливался свет – то бело-голубой, то багровый. Безмолвие нарушали лишь вздохи ветра, точно дышали сами скалы.

Я не Данте. Я не искал Беатриче. Мой недолгий приступ храбрости – точнее фатализма – испарился, как только исчах солнечный свет. Я повернул назад и почти бегом одолел тридцать шагов, отделявшие меня от входа в пещеру.