Падение Иерусалима

И когда в 1982 году, после массовых убийств в лагере возле деревни Шатила профессор сказал, что настала пора отложить учебники и вместо наук осваивать автомат Калашникова, она последовала за ним в Дамаск, участвовала там в деятельности коммандос и уже считала борьбу за освобождение Палестины своим кровным делом. Теория единства и неделимости национальных освободительных движений заключала в себе ту самую симметрию, ту логику и абстрактную красоту, которой жаждут все сторонники абсолютизма — и зачастую находят в дулах автоматов.

Иными словами, это был принцип домино: нанесешь удар по американскому империализму здесь — ослабишь его там. Сокруши союзника Америки Израиль — и пострадает ее же союзник Турция. Бомба, разорвавшаяся в Лондондерри, отзовется будто эхо, взрывом гранаты, брошенной в машину израильского посла в Бонне. Это логично. Этот был соблазн, который заключен в универсальной и все на своем пути унифицирующей системе.

Ее нисколько не устрашил сдвиг в стратегии палестинского движения, происшедший в начале восьмидесятых — от международного террора к политическим акциям. «Вооруженные стычки шестидесятых и семидесятых годов, — объяснил ей профессор, — сослужили свою службу. Но в основном это были проявления незрелого еще движения — спорадические, плохо скоординированные, во многом зависевшие от личных свойств лидеров, среди которых встречались и психопатические личности. Убийства на Олимпийских играх в Мюнхене, в Лондоне, в афинском аэропорту, убийство Васфи Телла в холле отеля Шератон в Каире, то есть все то, с чего тогда началось, — ни один из этих подвигов не может сегодня служить образцом. Мученики, попавшие в лапы врагов, — Абу Юсеф, Камель Адван, братья Саламех и многие другие, — их образы могут еще вдохновлять на подвиги молодых коммандос. Но сами-то эти коммандос, действующие в Европе и на Среднем Востоке, уже стали чистым анахронизмом, о чем они сами, правда, не догадываются. Израиль не уничтожишь, бросая гранаты в его послов, толку от этого ровно столько же, сколько от всей этой болтовни в ООН». Ханиф говорил все это ей — и только ей, потому что ощущал в ней родственную душу, умеющую ненавидеть и безоговорочно смелую. И еще потому, что намеревался сделать ее своей избранницей, самым близким своим помощником. Об этом он говорил во время встреч в бейрутских кафе, куда часто приглашал ее по вечерам, и она, зачарованная мягким, гипнотическим, повелительным голосом, все больше проникалась его апокалипсическим видением истории и одновременно все больше подчинялась ему.

«Но что же тогда? — однажды отважилась она спросить. — Если политические акции не служат делу и если силой оружия нельзя вернуть Палестине ее земли, то что же тогда? И что представляет собой их группа „Шатила“ — может, это просто такая загадка?» «Нет, это не так, — ответил профессор. — Вот придет время, когда она, Расмия, покажет, на что способна и он сможет доверять ей полностью, — тогда он объяснит, каким образом „Шатила“ победит там, где потерпели поражение Организация освобождения Палестины и группа „Черный сентябрь“. Расмия должна ему верить, сказал он. Вооруженные нападения должны продолжаться: если молодым сподвижникам не позволять время от времени стрелять, они покинут группу. Но настоящая цель „Шатилы“ совсем другая.

Сейчас она сидела за старым письменным столом и печатала на машинке — комната, когда-то бывшая спальней, переоборудована в кабинет: серые металлические шкафы с выдвижными ящиками для картотек, на полу — стопки книг и брошюр, в углу на маленьком столике старая копировальная машина. У стены, украшенной плакатами, изображающими славных арабских парней, а также гадких израильтян в объятиях дяди Сэма и Джона Буля, красовался темно-зеленого цвета металлический сейф. Возле другой стены, напротив двери, стоял нераспакованный деревянный ящик с чехословацким ярлыком.

— Мы едем вместе — ты и я, — сообщил Эссат.

— Знаю. Как раз готовлю деньги и паспорта.

— Хозяин, значит, тебе уже сказал?

— Профессор сообщил мне вчера вечером, что на следующей неделе мы с тобой едем в Рим.

— Тебе известно больше, чем мне, а?

— Возможно.

— Мне надо что-нибудь делать?

— Нет, пока не получишь от меня паспорт. Он будет иракский.

— Ты такая красивая, знаешь…

— Не знаю и знать не хочу. Для тебя я — товарищ Расмия.

— А жаль…

В этот момент снизу позвали: — Расмия, на минуту… — Это был голос профессора. Девушка поднялась и вышла за дверь, на лестничную площадку. Эссат метнулся к сейфу, пытаясь рассмотреть его поближе и прислушиваясь к голосам на лестнице. На дверце сейфа он увидел медную пластинку с выгравированной надписью, разобрал ее с трудом: Coffre-fort Dejazet, под этим Societe Anonyme Modele Azure No. A773810.

Поспешно вернувшись на прежнее место, Эссат изо всех сил старался запечатлеть в памяти прочитанные слова и особенно номер. Вошла Расмия и снова села за стол.

— Так вот значит, как, — произнес он смущенно, как бы продолжая прерванную беседу. — А я-то думал…

— А ты не думай.