Падение Иерусалима

— Ну и что насчет французских поставок в Ирак?

Премьер-министр так и не сказал, что «Моссад», мол, мелет чепуху…

— Нас самым классическим образом загнали в угол, — сказал Бен Тов, когда они с Мемуне возвращались к своей машине. — Выбор такой — или попытаться пресечь действия группы прямо сейчас, или продолжить наблюдение за ней. Риск в обоих случаях огромный. Попытка обезвредить этих людей вряд ли удастся, мы только спровоцируем их на скорые и решительные шаги, они сообразят, что медлить опасно. Схватить некоторых членов группы — скажем, того же Хайяка, или, допустим, взять этого француза Таверне, а то и самого майора Савари — это в принципе возможно. Но профессор Ханиф недосягаем, и я не вижу пока способа поймать его. А любого другого он прекраснейшим образом заменит — и все. Ему же помогает сам Каддафи — у этого-то красавца сколько угодно всяких Таверне. А то и сам воспользуется своей бомбой, если что не по нем. Главное — начав действовать подобным образом, мы так и не узнаем их планов. Вот тут-то и закавыка: ну пошлю я людей во Францию, возьмут они Хайяка или даже этих французов, наплевав на сентиментальное отношение к ним нашего премьера, но Ханиф-то сообразит, что к чему, и мы потеряем агента, а в его лице — единственный наш источник информации. Не хотелось, чтобы этого молодого человека пригласили на допрос в главное разведывательное управление в Дамаске — как там допрашивают, известно.

— Но с другой стороны если и дальше выжидать, то риск не меньше. Сам же говоришь, что мы не то чтобы с огнем играем, — тут не игра, тут речь идет об угрозе полного уничтожения страны, народа…

— Я и говорю, что нас загнали в угол, — подтвердил Бен Тов.

Мемуне влез в машину, следом за ним — Бен Тов. Недолгий путь до здания, где располагается «Моссад», они провели в невеселом молчании. Мемуне только спросил:

— Что собираешься делать?

— Подожду еще, понаблюдаю.

— А как быть с агентом?

— Придется что-то предпринять. Его уже подозревают.

— Как собираешься действовать?

— Не знаю пока. Придумаю что-нибудь. Терять его нельзя.

Фактически это было нарушением субординации — такой вот обмен краткими, маловразумительными репликами, касающимися не конкретных планов, а всего лишь туманных намерений. Мемуне считал Бен Това неуправляемым — таким его считали в свое время и в армии, да и позже, когда он ревностно, но абсолютно без всякой пользы для себя и для дела служил в министерстве внутренних дел. Его там прозвали косолапым медведем — изо всех сил стараясь вписаться в жизнь этого бюрократического аппарата, он проявлял фантастическое непонимание его законов и вечно совершал какие-нибудь смешные нелепости. Зато в арабском отделе все было иначе: агенты его боготворили, а подчиненные терпеть не могли, потому что агентов он высоко ценил и всячески это демонстрировал, а с персоналом был груб и недоброжелателен. Мотивы такого отношения он даже себе не мог бы объяснить, тем более их не понимали те, на кого распространялась его неприязнь. Его мощный интеллект постоянно подвергал сомнению слова и намерения собеседника, поэтому говорить с ним было трудно. Любопытно, что неуважение к коллегам сочеталось у него с безграничным уважением к противнику, и если кому-то это казалось нелогичным — что ж, тем хуже для логики. Зато все эти странности идеально подходили к его нынешним занятиям.

Он вернулся в свой кабинет, отпер ящик стола и с сумрачным видом перечитал расшифрованное послание из Дамаска. Взяв ручку и блокнот, несколько минут быстро писал, сверяя с тем текстом, который только что прочел. И вызвал секретаршу.

— Зашифруй немедленно. Пусть курьер отнесет это Гаруну в министерство иностранных дел, оттуда утренней почтой отправят в Париж. Только слушай, Роза, будь повнимательней, когда шифруешь.

— Ладно…

— Да не зашли письмо по ошибке в министерство по делам религий. И в Париж, смотри, отправь, а не в Вальпараисо. Поняла?

— Поняла.

— Ну тогда, — вздохнул Бен Тов, — может, с Божией помощью, оно и дойдет.

Он сидел на скамье в Шерман Гарден, созерцая без особого удовольствия скульптуру Арпа, и именно она занимала в данный момент его мысли. Это была абстрактная скульптура, которая абсолютно не трогала его душу и не могла ничего подсказать насчет этических и философских дилемм, которые сплелись в мозгу в тугой узел и терзали его. «Ведь кто-то, — думал он, — выложил кучу денег за три слегка отесанные каменные глыбы, вроде трех склоненных колонн, — а что они выражают? Да ничего. Заказали бы этому Арпу фигуру человека, который недоуменно скребет у себя в затылке, — и тогда многие люди узнали бы в этой фигуре себя…»

Он потихоньку пожал плечами, оглянулся — это вошло у него в привычку — и отметил про себя, что на скамейке неподалеку все еще как бы дремлет какой-то тип в рабочей одежде, а рыженькая девушка с книжкой, вместо того чтобы читать, то и дело поглядывает в его сторону. Такие мысли никогда не покидали его в общественных местах. «Я просто параноик, — признавался он жене. — Всех до одного подозреваю».

— И меня?

— А почему же нет?