Падение Иерусалима

Он взглянул в сторону Рехов Агрон. Уолтерс, полагал он, явится прямо из своего американского консульства. Но, может, сообразит все же выбрать какой-нибудь кружной путь. Хороший человек, но очень уж беспечный. Не пришлось бы ему в один прекрасный день жестоко поплатиться за эту свою безалаберность.

Девушка, захлопнув книгу, поднялась со скамейки. Прошла мимо, призывно покачивая бедрами. Она ростом выше его - жаль. Надо же - и не глянула в его сторону, а он-то думал... Что-то частенько стали приходить в голову подобные мысли - постарел, что ли?

Тот, в рабочей одежде, тоже ушел. Все эти подозрения - что это, паранойя или просто осторожность, столь необходимая в его профессии?

- Ты, по-моему, просто сбрендил, - говорит жена.

- Сам знаю. Зачем ты-то мне это сообщаешь?

Но подобные резкости не мешают полному взаимопониманию.

А вот и Уолтерс - шагает откуда-то со стороны Рэтисборн Конвент, грузный неопрятный человек, взгляд сквозь очки с толстыми стеклами всегда какой-то удивленный, на ходу по-птичьи окунает голову в плечи - это из-за близорукости, из-за того, что всю жизнь ему немалого труда стоит разглядеть то, что происходит вокруг. Подошел и опустился на скамью рядом с Бен Товом.

- Привет.

- Шалом.

- Отличная скульптура!

- Вы находите?

- Да. Какое напряжение между ее частями! И эта устремленность вверх нечто фаллическое, но и женственное одновременно. Просто великолепно.

- Рад слышать. Мы тут все в Иерусалиме эклектики. Каждый может найти что-нибудь себе по вкусу.

- А мне этот город нравится.

- Ну и слава Богу.

- Так что вас интересует - это дело в Хайфе?

- Нет. Мне необходимо кое-что передать на словах Каддафи. Как бы официально, но в то же время и неофициально. Главное - чтобы он поверил.

Уолтерс взглянул на Бен Това. Толстые стекла очков не позволяли распознать выражение его глаз.

- Что мне в вас нравится, - сказал он невозмутимо, - это манера придумывать невыполнимые поручения.

- Знаю, знаю. Сам этого терпеть не могу.

- Объясните хоть поподробнее. Если, конечно, можете.

- Кое-что объясню, но не все. Мы сейчас разговариваем как профессионалы и одновременно как друзья. То есть, это беседа дружеская, но и профессиональная тоже. То, что я сейчас скажу, вообще-то говорить нельзя. И если вы мне поможете, то сделаете то, чего делать нельзя. Могу только добавить, что все это - в интересах Израиля.

- А как насчет интересов Соединенных Штатов?

- Они совпадают.

- Я бы хотел сам об этом судить.

- Разумеется.

Бен Тов оглянулся, отметил про себя двух нянек с колясками, гуляющих вместе и оживленно болтающих, пожилого господина в ермолке, погруженного в чтение сегодняшнего номера "Ха'аретц", несколько шумных ребятишек. Он достал пачку дешевых сигарет, предложил одну собеседнику и закурил сам: он уже снова курил.

- Насчет Тукры, - сказал он. - Предполагается, что Соединенные Штаты могли бы каким-то образом предупредить Каддафи. Наши это идею пока обсуждают, но, я думаю, от нее откажутся. А сама идея вызвана тем, что Каддафи будто бы снабжает ядерным вооружением одну террористическую группу. Правда, это лишь догадка.

- Что за группа?

- Не скажу пока. И так уж слишком многие в курсе дела.

- Так что передать Каддафи?

- Видеть не могу эту вашу чертову скульптуру, - взорвался вдруг Бен Тов. - Пошли лучше пройдемся. По дороге обо всем поговорим. А после я зайду в синагогу и помолюсь, особенно если получу отказ.

Но позже, расставшись с Уолтерсом, он в синагогу не пошел, а вместо этого направился по улице Абарбанел к белому домику, притулившемуся под высокими кедрами. Войдя, он уселся возле телефона, набрал парижский номер и коротко с кем-то поговорил. Потом минут десять сидел неподвижно, глубоко задумавшись. Когда раздался звонок, он поднял трубку и побеседовал с Альфредом Баумом на своем вполне приличном французском. Снова положив трубку, поворчал о чем-то, что в равной степени могло означать удовлетворение и великую усталость.

Его терзали сомнения. Он решился приступить к действиям - в одиночку, без чьей-либо поддержки и, стало быть, весь риск принял на себя. Жизнь своего агента он бросил на одни весы с жизнями других людей, а те, безусловно, значили гораздо больше в глазах многих, но не в его собственных и не для общей пользы.

"Кто я такой, - спросил он самого себя, - чтобы, подобно Господу, распоряжаться чужими жизнями?"

Он возомнил о себе... О людях вроде него в Библии сказано что-то весьма нелестное. Но он человек неученый, припомнить точную цитату не в состоянии. Да и не хочется.

Каждый дурак, размышлял он, способен во всем этом деле обнаружить целую кучу нарушений этики. Философов-моралистов развелось тринадцать на дюжину. Но кому-то приходится заниматься и неприятным выбором: спасти одного, пожертвовав другим, пускаться на рискованные, мерзкие дела ради того, чтобы предотвратить еще более мерзкие.

Он поднялся на ноги и направился к двери, проклиная мысленно все на свете. Парижская история вполне может повториться - и даже в худшем варианте.