Падение Келвина Уокера

«Делая упор на личности, а не на политические вопросы, — отмечает советский обозреватель, — телевидение уводит зрителей от реальных проблем, навязывает им своих „пророков“, которые и создают искусственный телемир, затушевывающий мир истинный»[1]. Это почти текстуально совпадает с «программой», которую проводит в жизнь шеф нашего героя, прожженный циник Маккеллар («Я называю это британской альтернативой революции»). Насколько типичен в этой роли Келвин, подтверждает репутация ведущего телеобозревателя тех лет Дэвида Фроста (речь идет не о реальном прототипе, но о социальном типе, о феномене). «Фрост (…), сын методистского проповедника из Саффолка, отличается неисчерпаемой самоуверенностью и культивирует стиль „простого человека“. Еще в Кембридже он проявлял задатки незаурядного импресарио. Прославился Фрост как ведущий коммерческих программ Би-би-си, а затем получил собственную программу на коммерческом телевидении, в которой, к вящему восторгу зрителей, обрушивал грубые вопросы на знаменитостей, и это обеспечивало такую рекламу, что даже члены кабинета считали нужным ему подчиняться»[2]. Уже выписав эту длинную цитату, я вдруг подумал: за вычетом университетского образования, уж очень все сходится — может, все-таки прототип?..

В романе много «идеологии». Речь идет не о путаных идеях Келвина, а о роли телевидения и других масс-медиа в формировании общественного мнения, о теории и практике создания «имиджа». Осваиваясь со своим «имиджем», Келвин все увереннее возводит себя в статус «пророка». Он начал с того, что препирался с богом, потом объявил — вслед за Ницше, — что «бог умер» и он призван как бы заполнить образовавшуюся пустоту[3]. Кончает же Келвин истовым адептом воскресшего бога, «перчаткой на его деснице». Не стоит видеть тут лицемерие или ханжество. Келвин, конечно, самозванец и словоблуд, однако его религиозная экзальтированность, нарастающая к концу книги, отражает реальное положение дел. Шотландская церковь («свободная церковь») продолжает сохранять значительное влияние как традиционный оплот нонконформизма. Не случайно в эпилоге герой едва не связывает себя с сепаратистским движением. Но если в начале карьеры Келвин смотрится до какой-то степени бунтарем, возмутителем спокойствия, то в финале это благополучный и скучный обыватель реакционного, охранительного толка в кругу своей не очень-то счастливой семьи.

Остается сказать о других героях романа — художнике Джеке и его своенравной подружке Джил. Впрочем, главное скажут их имена, пришедшие из английского народного стишка и означающие просто юноша и девушка (вроде наших Ивана да Марьи), и все происходящее с ними старо и прекрасно, как мир. От их безалаберного богемного уклада, как ни странно, веет теплом жизни, каким-то покоем, надежностью, несмотря на частые ссоры и даже потасовки. Что ж, милые бранятся — только тешатся. Тут островок человечности, и, право, становится жутковато, когда его колонизует Келвин. Но Джек и Джил неразделимы — на них жизнь держится. Они и дальше будут жить так же бестолково, эти нужные друг другу люди. Не в пример нашему герою, от них никому нет худа. И дети у них «часто бывают счастливы»…

Представлять нового писателя — задача непростая, ответственная. Хочу думать, что читатель не разочаруется, познакомившись с Аласдэром Грэем, и будет ждать новой встречи с ним.

В. Харитонов

Аласдэр Грэй Падение Келвина Уокера. Небыль 60-х годов

Сестре Море — долгожданная книга ее брата, за которую ей не придется краснеть

Вначале было Слово,

и Слово было у Бога,

и Слово было Бог.

От Иоанна Святое благовествование

Миледи, в мире мало что произведет большее впечатление, чем шотландец, делающий карьеру.

Сэр Джеймс Барри.

Что знает каждая женщина

Открытие Лондона

Однажды ясным свежим летним утром того благодатного десятилетия, что пролегло между двумя сокрушительными экономическими кризисами, на автовокзал Виктория прибыл маршрутом Шотландия — Лондон тощий молодой человек. На нем были черная фетровая шляпа, черное двубортное пальто, галстук-шотландка под целлулоидовым воротничком; поношенные его ботинки были начищены до блеска, ноги обуты в толстые шерстяные носки, кончавшиеся под полами пальто. Прямые волосы были расчесаны на косой пробор, челка падала на бровь, как у Адольфа Гитлера, и в эту теплую сероватую рань, сжимая в руке потертый чемодан, он обращал во все стороны пустое, с какими-то размытыми чертами лицо, не спеша за попутчиками в буфет или в объятья встречавших. Потом его лицо омрачила забота. Он подошел к газетному киоску и сказал сидевшей там женщине: