Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)

Слова эти запали в душу ратным людям. Когда огромное солнце стало опускаться в степную траву, солдаты и казаки с посветлевшими лицами начали дружно готовиться к ночному маршу.

Семь переходов по очаковской степи сделала армия Гудовича, нигде не встречая ни местных жителей, ни их следов. К концу седьмого перехода в предрассветной мгле показались плоские холмы Куяльницкой возвышенности. Сергей Травушкин почувствовал, что идет по стерне.

– Братцы, – зашептал он идущим рядом гренадерам. – Братцы, да это же пашня.

Он вырвал из рыхлой земли пучок срезанной пшеничной соломы и передал ее товарищам.

– И впрямь стерня. Значит, где-то здесь наши, крещенные, живут, пашут…

– А если это не наши, а турки пашут, – взволнованным шепотом высказал догадку один из солдат.

Но товарищи его запротестовали:

– Да что ты! Будет тебе турок или татарин землю пахать!

– Не иначе как наши тут живут или волохи, – порешило большинство.

Утром, когда войско отдыхало, расположившись лагерем в лесистой балке, Хурделицу разбудили часовые. Перед есаулом стоял высокий худой старик в залатанной холщовой свитке. В больших жилистых руках он держал кошелку, набитую пучками сухих трав.

Кондрат протер глаза, чтобы окончательно удостовериться, не снится ли ему сон: перед ним стоял дед Бурило – постаревший за полтора года разлуки, но Бурило, живой-здоровый!

– Диду! – Есаул крепко обнял старика.

Тот тоже так обрадовался неожиданной встрече, что не мог скрыть слез.

– Крестник, не гадал я тебя встретить. Не гадал… Дайка глянуть на тебя хорошенько. Ой, какой пышный стал! – разглядывал Бурило есаула.

Хурделицу смутила эта похвала, и он, посадив деда на свой походный сундук, тут же начал расспрашивать его о Маринке.

– Слава богу, с помощью Луки, Чухрая и Озен-башлы узнал я, что хаджибейский паша ее в неволе держит. И теперь, коли нам самим не удастся ее из лап Ахметки вырвать, так ты за это берись, крестник, – ответил Бурило.

– Я этим, дед, давно забочусь.

– И добре…

– А кто еще с тобой Маринку вызволяет? – спросил Кондрат.

– Кто? Многие, крестник, – скупо ответил Бурило.

Зная нрав старика, есаул понял, что дед больше ничего не скажет об этом, и перевел разговор на другое:

– Ну, как вам здесь, диду, у Хаджибея живется?

– Лучше не спрашивай об этом, сыну, – вздохнул Бурило. – Терпят нас турки лишь потому, что нужны мы им. А не то – давно бы всех вот так… – Он провел рукой по горлу. – С Лукой я, – продолжал старик, – устроился, пашем землицу у турецкого бея. Озен-башлы тоже возле нас. Иногда и Чухрай заходит. Он у Атттотки в джигитах, что ли… Кто их там разберет! За последнее время Чухрай с Лукой дружбу водит. У них обоих жинки в неволе, в доме паши… Трудно нам. Вся надежда на вас, что скоро поганых с земли нашей сгоните. Сил больше нет, Кондратушка, терпеть супостатов проклятых… В Хаджибее ныне слух прошел среди наших, что скоро туркам конец. Вот я этой ночью присматривал за скотиной на выпасе, вздремнул было маленько, а проснулся – боже правый! Сила несметная идет на Хаджибей. Подполз ближе, пригляделся (звездный воз уже на край неба ушел) – да это ж наши казаченьки да солдатушки. Я в догляд за вами до самой балки шел, не помня себя от радости… Все люди хрещенные радуются, как и я. – Голос старика задрожал, и снова по морщинистым щекам потекли слезы.

Хурделица обнял его:

– Успокойся, диду, скоро ударим по туркам так, что они за море синее убегут.

В тот же день, 11 сентября, войска Гудовича поднялись на Куяльницкую возвышенность. Отсюда, с плоских рыжеватых холмов, было видно море. Оно, словно ширь непаханной земли, манило и волновало сердца солдат и казаков. Во время похода они постоянно называли его ласково, как в старинной песне: морюшко. Когда, бывало, в ночной степи дул влажный, пахнущий йодистыми водорослями ветер, солдаты говорили: морюшко дышит. Когда в походе сталь штыков и чугун пушек покрывались каплями солоноватой росы, то это значило: морюшко слезы шлет. А когда со стороны берега, по степи, начинал клубиться туман, то объясняли: к нам с морюшка белый гость идет.

И теперь, хотя люди понимали, что пришло время смертной битвы, бодрость духа их не покидала. С вершины холма Кондрат зорко всматривался в далекий противоположный берег подковообразного залива. Там он отыскивал знакомые очертания зубчатых стен Хаджибея.

С какой бы радостью, не медля ни секунды, помчался он туда на своем коне и с обнаженной саблей бросился на штурм этого разбойничьего гнезда! Он бы вырвал из плена свою Маринку и по-казацки расправился за ее муки с проклятыми супостатами! Нетерпение охватило есаула. Каждая минута промедления приводила его в отчаяние.

Василий Зюзин, встретив Хурделицу, взглянул на его обострившееся от бессонных походных ночей лицо, пылающие лихорадочным румянцем скулы и понял душевное состояние есаула.

– Потерпи-ка, немного уже осталось, – сказал Василий другу.

Пересилив себя, Кондрат улыбнулся. Зюзин молча обнял товарища. По беспокойному блеску глаз есаула Василий понял, скольких сил стоила ему эта улыбка.