Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Только Гришка партийный, как раз там и говорили о дисциплине. Тут все и завертелось. Это уже потом Кравченко, наш инструктор, рассказывал. Гришка вдруг взъерепенился. Что хотите, говорит, со мной делайте, а я не могу. Мне тридцать лет скоро, и я одиннадцатый год на казарменном положении. Дайте мне права сверхсрочника или разрешите так жить на дому.

Ну, Щербатов требовал там что-то свое. Но комэска подумал и сказал: что же, пусть ночует дома у себя, все же живой человек. И особое разрешение на три дня в неделю дали Гришке, только чтобы другие курсанты не знали. Как будто нам нужно разрешение.

— Там Тамара Николаевна про тебя спрашивала. Что, мол, за мальчик ходит с тобой? — говорит вдруг мне Гришка.

Я краснею от неожиданности. Гришка — честный, основательный человек, о покупке речи быть не может. Это Тамара Николаевна, которая ходит вместе с его Верой Матвеевной. Она живет и работает в Красноармейске, тоже учительницей. Сейчас, как видно, в отпуске. Раньше она жила здесь и была у Ирки с Надькой, кажется, по ботанике. И на танцы она раза два приходила. Это совсем уже солидная женщина, еще старше, наверно, Ларионовой. У нее светлые уложенные волосы и очень уж толстые ноги. Я молчу.

— А что, видная, красивая баба! — говорит Гришка с серьезностью.

За мельницей, по ту сторону арыка, растут два больших раскидистых дерева. Красные точки плодов мерцают между широкими листьями… Когда-то в Одессе, в доме Совторгфлота, где мы жили, тоже росла шелковица — как раз напротив окон капитана «Трансбалта» Балашова. Это было общее дерево, как всякая шелковица в Одессе, и я лазил беспрепятственно по ее веткам, доставая у самого края темные ягоды-качалки. От них потом несколько дней оставались лиловыми рот и руки…

Перескакиваем через арык с Мишкой и Сапаром. Гришка остается сидеть у мельницы. Он всегда так ведет себя, когда пару яблок сорвешь где-то у дороги с дерева. И смотрит даже в другую сторону, чтобы не видеть наших нарушений. Правда, яблоки потом ест…

Здесь это называют тутовником. Деревья и листья — все тут больше. И ягоды раза в два-три крупнее — тяжелые, с жирным блеском и, если спелые, то совсем черные. Рвем их прямо от земли. Подтягиваюсь и сажусь на ветку туда, где ягод особенно много.

Внизу слышится какой-то шум. Выглядываю из-за листьев и вижу высокую женщину с тонким, очень красивым лицом. На это я почему-то сразу обращаю внимание. Женщине лет сорок. Она кричит что-то Мишке и Сапару, потом подскакивает ко мне и с силой дергает меня за сапоги.

— Чего там? — спрашиваю.

Она опять дергает меня и все без умолку что-то кричит. Спрыгиваю с неохотой:

— Что вам, шелковицы для солдат жалко? Не во дворе у вас деревья, а тут, на арыке!

Говорю это с обидой. Женщина почему-то перестает кричать. С полминуты смотрит на меня, потом что-то отрывисто говорит Сапару и отходит в сторону, Сапар стоит, виновато опустив руки. Он и съел-то там одну или две ягоды с ветки.

— Что она тебе сказала? — спрашиваю у него.

На лице у Сапара какое-то смущение. Он смотрит на Мишку, на меня, разводит руками:

— Она говорит мне… Ладно, это люди без толка. Но ты ведь мусульманин. Зачем так неправильно делаешь?

И вдруг я замечаю в открытые ворота, через которые вышла к нам женщина, пустой двор. Он совершенно пустой, без единой вещи, и это почему-то поражает меня. Трое детей выглядывают оттуда: девочка лет восьми в шаровариках и мальчики. У всех одинаковые черные глаза. И женщина эта очень худая, так что даже будто светится под кожей ее лицо…

Понурив головы, идем мы к мостику через арык: уже не скачем, как на эту сторону. За мельницей из-за дерева появляется Гришка. Лицо у него бледное.

— Скорее… уходим, уходим, товарищи!

Ну, этот кого хочешь развеселит.

На базаре толкаем пару зимнего белья, что оказывается лишней у Мишки Каргаполова. Какое-то свое сдал Рашпилю взамен. Тот, вообще, скотина, но когда есть возможность помочь курсанту, старшина эскадрильи закрывает глаза. Все же двадцать лет в сверхсрочной службе, и знает, что нужно ладить не с одним начальством. А Рашпилем его зовут потому, что вся рожа у него в оспе.

Пируем в тени: теплые блины, лепешки, мешалда. Когда уходим, к нам привязывается сын подполковника Щербатова. Этот всегда на базаре, ходит, где едят, принюхивается.

Ну, жлоб с деревянной мордой! Видит, что не хотят с ним дело иметь, а все идет сзади, заговаривает. Задерживаюсь.

— Ты, кусошник, — говорю. — Давай, оторвись от нас!

Он останавливается в пяти шагах, смотрит на меня с ненавистью:

— Подожди, увидишь…

— Что, бить меня будешь? — спрашиваю. — Так ты же знаешь, что я сильней тебя. Ударю один раз, и калекой останешься на всю жизнь.

Что-то крысиное есть в его маленьких глазках и крепких челюстях с длинными желтыми зубами.

— Еще пожалеешь, Борис, — обещает он.

Поворачиваюсь к нему спиной, догоняю своих.