Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Минут через пятнадцать, на полустанке между двумя сошедшимися горами, перебегаю в свой вагон. Там уже светло, проводник ввинтил лампочку напротив нашего купе. В проходе, на сидячих местах, спит какой-то мужик с брезентовым портфелем, с другой стороны — девушка. Отвернувшись, она смотрит в темное окно. Я ее сразу приметил, еще когда зашли в вагон. Светлые волосы с челкой, платье в горошек, жакет. И наведенные карандашом брови. Студентка: из ТашМИ или Фармина…[23]

Мы начинаем ужинать: достаем из вещмешка сухую твердую колбасу, хлеб, сахар. Предлагаем тюремным, но они отказываются, едят свое. У них все из дома: лепешки, коурма, какие-то коржи. По целому мешку у них продуктов. Зачем?..

Я все гляжу на девушку: что же видит она в темном окне? Такое же купе отражается там, и все мы сидим, едим колбасу, зажав ее в кулаке. И вдруг что-то словно толкает меня под руку. Я вижу тоже там, в окне, как девушка сглатывает слюну…

Валька и Со перестают есть, смотрят в ту же сторону. Быстро вынимаю из вещевого мешка колбасу, режу хлеб.

— Девушка, — говорю, но она не поворачивает головы, и я трогаю ее за локоть.

Она высокомерно смотрит на нас.

— Пожалуйста… с нами, за компанию.

— Спасибо, я не хочу!

И не глядит на расстеленную газету. Я беру хлеб с колбасой, толкаю ей в руки:

— Возьмите, что же вы!

— Нет-нет!

Девушка отталкивает мою руку, но я больно сжимаю ей пальцы и заставляю взять этот хлеб с колбасой.

— Спасибо…

Она начинает есть, откусывая маленькими кусочками. Слезинка скатывается у нее по щеке, растворяя черную краску в уголке глаз. Мы молчим, уничтоженные. Нам стыдно, хоть мы ни в чем не виноваты. Господи, это так тяжело — видеть голодную девушку…

Потом я стою с ней у другого окна, возле веников и бака с водой, стою всю ночь напролет. Ее зовут Люда и она из ТашМИ, со второго курса. Едет к тете в Самарканд, верней, это сорок километров еще за Самаркандом. Билетов сейчас не достанешь. В Урсатьевской ее высадили, и четыре дня она ночевала на станции, не могла попасть на поезд. А хлеб в Ташкенте выдают по карточкам лишь за день вперед. И продать было нечего…

Да, продать ей нечего… У нее пустая сумка в руках. Девушка красивая, мне кажется, очень красивая, в другое время, особенно вот так, ночью в поезде, я обязательно вел бы себя иначе. Но не теперь. И мы стоим с ней у окна, прижавшись плечами, и тихо рассказываем о себе друг другу. Я не дотрагиваюсь даже до ее руки, чтобы она чего-то не подумала.

Сидит на краю скамьи в купе рядом с тюремными Со с винтовкой в руке, поглядывает в мою сторону. Потом его сменяет Мансуров и тоже смотрит на нас…

Долго стоим на какой-то станции. Водонапорная башня видна в темноте, рядом деревья, и вдруг понимаю, что это Красноармейск. Сейчас тут совсем тихо, ветра нет и в помине. Лишь три или четыре огонька видны в спящем поселке. Только неделю назад уезжал я отсюда на открытой товарной площадке. Кто-то стоял у водонапорной башни. Синий комбинезон и шлем были на мне…

Утром, в Самарканде, все мы, кроме оставшегося с тюремными Шурки Бочкова, выходим на перрон. Девушка среди нас с буханкой хлеба и банкой тушенки, которую дали мы ей. По очереди прощаемся с ней за руку. Потом она все смотрит и смотрит вслед поезду. Мы машем ей руками из окна, из тамбура…

Уже днем за голыми, поросшими колючкой холмами сияет вода и даже какие-то строения видны на том берегу. Такое здесь бывает под горячим, ослепительным солнцем. Но мы знаем, что это не мираж, и молча смотрим в окно. Это — Водохранилище. Бухгалтер из тюремных, что-то увидев на наших лицах, беспокоится, тоже заглядывает в окно и ничего не понимает.

Медленно ползет поезд между холмами, и полчаса еще проходит, пока, наконец, показывается станция. Мансуров и Мучник поедут дальше. У Мучника родители где-то не доезжая Бухары, а у Мансурова мать в Чарджоу. Потому и напросились они в сопровождающие. Мы же сходим на горячий, залитый асфальтом перрон.

Комендантский патруль проверяет у Вальки Титова документы. Лейтенант в повседневных погонах мельком глядит на нас:

— Сегодня уже до Водохранилища не доберетесь. Можете тут оставаться. Только чтобы на базаре не болтаться!

Лейтенант строжится как по-настоящему. Валька даже не отвечает ему, забирает документы, и мы идем дальше. Все, кто сошел здесь с поезда, сплошь военные. На вокзальной площади кипит торговля: толкают все с себя: сапоги, шинели, белье — в обмен на всякую рвань. К нам тоже подкатываются: «Махнем, солдат… Сотню приплачиваю. Тебя все равно сменят!» И кивают на гравийное шоссе, что идет от станции. Мы знаем: это дорога на Водохранилище. Только не являться же нам туда кусошниками…

— А ты бы вправду махнул, дядя, — Кудрявцев показывает на щегольские красные сапоги бухгалтера. — По форме не положено.

Бухгалтер весь как-то поджимается, выдвигает подбородок.

— Ладно, поноси еще ночь, — усмехается Кудрявцев.

На привокзальном базарчике покупаем лепешки, самсу

и холодец с непонятным белым наваром по краям тарелки. Сидим и едим тут же, в тени.

— Из ишака делают. Чеснок добавляют и вкусно, — говорит Шурка Бочков.

Кудрявцев жует лениво: