Падение короля

Миккель незаметно переступил с ноги на ногу. Победно взыграла музыка. Ноябрь кидал в окна холодные порывы ветра пополам с дождем. Миккель перестал что-либо замечать вокруг, хотя глаза его были открыты; он впал в задумчивость. Какое-то мучительное чувство не давало ему покоя — тоскливое сожаление о собственной праведности и жгучее желание махнуть на все рукой и очертя голову окунуться в безумства, как те ничтожные людишки, которые ничего не понимают. Миккелю шел уже пятый десяток, однако он нисколько не образумился за прожитые годы. В желаниях своих он по-прежнему не успел разочароваться по той простой причине, что ни одно из них не исполнилось. Долгое отлагательство прибавило им живучести. Времени натворить глупостей оставалось у него впереди больше чем достаточно.

Волны музыки вздымались все круче и бушевали безумней, оркестр громыхал, отмеривая такт, вихрем взвились смычковые, в быстром беге спустились с высокой ноты, и вот, грянув напоследок продолжительным ликующим аккордом, музыка смолкла. Танцующие пары, смеясь и болтая, разбрелись по залу.

Подбежал Аксель, хлопнул Миккеля по плечу и поздравил с новой удачей. Вот, дескать, и довелось нам вместе служить. Как только Миккель сменится или, может быть, завтра обязательно, мол, пойдем куда-нибудь, чтобы скрепить старую дружбу! Сказал — и был таков.

В перерыве между танцами по залу, окруженный свитой из самых знатных людей, прохаживался король. Иногда он останавливался и заговаривал с кем-нибудь из присутствующих горожан. Король был весь в соболях, на плечах у него лежала тяжелая цепь с орденом Золотого руна, несколько раз он принимался громко и весело смеяться. Йенс Андерсен старался вовсю, он сыпал остротами, повергая в смущение то одних, то других. Рядом с королем шел архиепископ Маттиас^{37} из Стренгнеса. Роскошный наряд старичка волочился по полу; однако держался он молодцом, раз-другой щегольнул пресноватыми анекдотами — единственными, должно быть, которые подхватил в давно минувшие безрадостные студенческие годы, — и, улыбаясь на все стороны, осчастливил всех зрелищем своего беззубого рта. Уходя, старикашка прелат еще раз обернулся на прощание, сощурил свои добрые глазки и покивал молодежи, все лицо его при этом осветилось лучезарной улыбкой.

Едва знатные господа ушли, музыка вновь загремела так, словно взревели иерихонские трубы, опять приглашая к танцу. Миккель старался разглядеть Акселя, но того, по-видимому, уже не было среди танцующих.

Немного погодя Миккель забыл про свое окружение. Он опять размышлял о своей пропащей жизни, перебрал все пережитое от начала и до конца и почувствовал страшную усталость — столько миль уже пройдено в погоне за несбыточным. Как же это случилось, что он изгнал счастье из своего сердца и среди счастливых людей чувствует себя бездомным скитальцем? Опершись на свою алебарду, он, стоя на посту, сложил латинское четверостишие в гекзаметрах, смысл его был таков:

«Я упустил весну моей жизни в Дании, чая блаженство найти на чужбине; но и там я не обрел счастья, ибо всюду снедала меня тоска по родной земле. Но когда я понял, что весь пленительный мир напрасно меня обольщал, тогда наконец и Дания тоже умерла в моем сердце; так я стал бесприютен».

ВЕСЕЛЫЙ КОРАБЛЬ

Акселя в это время не было среди танцующих, он был внизу в гриднице, где для гостей были накрыты столы с угощением и напитками. Он сумел зазвать туда свою даму, с которой протанцевал весь вечер напролет, и нарочно усадил ее в уголке, где было потемнее. Ее звали Сигридой, и она была дочерью одного из членов магистрата.

Аксель ухаживал за Сигридой и старательно потчевал ее. Но что бы он ни предлагал, она все время отвечала ему «нет». От хорошего прусского пива она отказалась наотрез, пирожного отведать не пожелала. Аксель и так и сяк ее обхаживал, но все было напрасно: Сигрида, как видно, крепко вытвердила урок — на все отвечать «нет». Он и сам почти ничего не ел, да и невкусно ему казалось, пока наконец не уломал упрямую Сигриду скушать кусочек пирожного; тут он возликовал и на радостях как следует угостился всем, что было на столе.

— Пригуби вина, Сигрида! — упрашивал Аксель. Она растерянно пролепетала «нет». Сигрида и сама не знала, чего ей хочется, соглашаться или не соглашаться; решила — нет! Аксель вдруг загляделся, что глаз не оторвать, на ее губки, нежные и влажные, словно цвет луговой, да так и застыл с кружкой в руке от нахлынувших мыслей. Тут Сигрида, осмелев, стала посмеиваться, Аксель допил свою кружку и тоже засмеялся, и они расхохотались во весь голос. После этого в глазах Сигриды так и осталась смешинка. До чего же она юная и хрупкая! Спаси бог и сохрани эти ручки, такие чистенькие, и маленькие, и худенькие!