Падение, огонь и покаяние

– Ничего особенного, – уставилась Гэ’эль в пламень костра, – все готовятся к битве. Даже тот человек… как там его… Рох, Рихад…

– Рихард, – помог Азариэль.

– Да, именно он.

– И что он опять затеял?

– Ведёт себя как взведённый и даже наорал на вашего мага. Благо есть Клинки, которые умеряют его человеческий пыл.

– Что ж, думаю, он волнуется. Последняя битва с последним культом как-никак, да и я ему… мозг вправил полтора месяца назад.

Губы Азариэля украсила кроткая улыбка. Он с превеликой радостью осознавал, что это их последняя битва за будущее Тамриэля и сегодня ночью она с победоносным торжеством закончится. Но тут же улыбка омрачилась речью Гэ’эль:

– Всё бы хорошо, но человеческий император не допустит о том, чтобы об этом кто-то узнал. Имперское правительство уже занялось тщательной чисткой концов.

– Да, откуда ты знаешь? – огрубел Азариэль.

– Клинок в лагере рассказал, чтобы мы не обольщались насчёт себя.

– Ну, будет же что-нибудь?

– Да, если какой-то осадок и оставался, то местные власти и имперский чиновники с офицерами легиона называли это не иначе как «славный план императора по скреплению земель Тамриэля». Поверь, через три поколения о нас всё забудут… если будут те, кому забывать.

Но Азариэля не волновало, как назовут их битвы, ему было просто плевать на славу. Его сейчас до нестерпимого зуда в сердце мучили только два вопроса: что сейчас с Лирой и как имперский легион справился с монастырём почитателей Намиры и Периайта под Танетом.

– Что о нас скажут, Гэ’эль?

– Мне всё равно, Азариэль. Мне нет дела, что обо мне скажут ваши имперские историки, если хоть пару строчек мне будет посвящено в архивах моей родины.

– Ох, эльфийская гордость, – Азариэль потянулся к мешку с вещами и вытащил оттуда маленькую пузатую фляжку, обтянутой сине-выцветшей тканью.

– Как будто ты не эльф, – Гэ’эль неодобрительно взглянула на Азариэля, который приложился к маленькому горлышку и отпил. – Пойми, наша гордость – достояние народа высших эльфов, не дающая нам раствориться в массе других… диких племён.

– Прости, если не подтвердил твоих расовых надежд. Гэ’эль, меня воспитывали не эльфы, и рос я без родителя.

– Извини, – девушка уловила стойкий ядрёный запах крепкого алкоголя, который и без приятия «заветного снадобья» слегка пьянит.

– Гэ’эль, я так и не могу понять. Зачем?

– Что «зачем»?

– Тогда в Цитадели. Ты же меня спасла, пожертвовав собой. Я был практически мёртв и шёл навстречу смерти, но ты… ты могла умереть от такой сильной магии.

Гэ’эль положила пальцы на ладонь Азариэля, и парень ощутил теплоту кожи эльфийки. Она продолжила, и забрала из руки альтмера флягу с крепким напитком, и сама припала к алкоголю.

– Кхе-кхе! – ощутив страшное жжение в груди и подумав, что её горло объял огонь, откашлялась девушка. – Что это за пойло!?

– Угольное вино, – забрал флягу Азариэль. – Крепкое немного.

– Это страшное пойло! – сплюнула эльфийка, сморщив милое лицо.

– Да ладно тебе.

– Держи, закуси, – Гэ’эль протянула парню шоколадную конфету, и Азариэль раскусил её, ощутив на языке приятный вкус шоколада и апельсина; по душе, пробежала приятная волна теплоты, в сознании возникли образы прошлого, как отец кормил его конфетами, как затем Люсия делала для него угощение и теперь Гэ’эль даёт ему сладость на губы, которую он готов смаковать вечно.

– С-спасибо, – с лёгкой улыбкой и покоем на душе молвит эльф. – Как?

– Я с недавнего времени ношу их с собой. Они мне тоже нравятся.

– Гэ’эль, – Азариэль положил ладонь на руку девушки, чувствуя тепло эльфийского тела и тягу родственной души. – Ради этих конфет… ради тебя, я хоть в Обливион.

– Понимаю. Как за Лирой там? – улыбнулась в ответ девушка и тут же поняла, что её вопрос был не уместен.

Азариэль снова впал в раздумья, только без прежней угрюмости, пока вкус шоколада на языке. В его пальцах снова зажата палка и он ей помешал угольки, злобно прошептав:

– Чёртов Аль’Ка–Атран.

– Азариэль, то, что случилось в Эльсвейре не твоя вина. Тебе не следует себя винить.

В памяти бывшего рыцаря вспыхнули образы того чёрного дня, отталкивающие радость от конфет, когда они пошли на злосчастный штурм Аль’Ка–Атрана. Именно так называли сектанты своё жалкое капище, как потом было узнано из допросов. В памяти Азариэля вечно теперь будет зиждиться образ окутанной огнём прекрасной пирамиды, и как она потом ушла в утробу пустыни. Катапульты имперского легиона так плотно держали пирамиду под обстрелом, что ни её стены, ни фундамент, ни выдержали, и она со страшным рокотом и каменным хрустом подломилась под собой и ушла под пески, забрав с собой сектантов и еретиков. В память врезалось и собственное безумие, как он после смерти главного чародея он без памяти и сознания стал резать оставшихся еретиков и сектантов, остановившись только в тот момент, когда Готфрид остановил его крепким кулаком в лицо. Он помнит и момент расставания его и Лиры, обуянной темью поступи смерти. Радости или даже намёка на отраду из-за падения очередного культа нет, ибо с того дня Азариэль помнит только лишь песок, пропитанный кровью и опаленный инфернальным огнём.