Падение царского режима. Том 1

Иванов. – Вы считали, что бывший император вам поручил…

Наумов. – Не скрою от вас, что я старался избегать вмешивать государево имя куда бы то ни было. Это стремление не вмешивать имени государя заставило меня дать одну подпись: об этом я скажу несколько слов. Эту подпись я дал с большой оговоркой, которая, видимо, имела решающее значение в вопросе о выдаче этих знаменитых 5 миллионов, которые, в конце концов, не даны были Штюрмеру, чего он не мог мне простить. Повторяю, я никогда государя не вмешивал, потому что государь был человеком слабой воли, подпадавший под влияние того, кто говорил. Я никогда от государя не слыхал, чтобы он говорил что-нибудь против. Когда начнешь ему говорить, что непременно нужно в таком направлении действовать, он, бывало, даже кулаком по столу ударит и говорит – непременно так нужно сделать… но потом все это проходило. Так что его имя я избегал упоминать и в данном случае я ничего о нем не говорил. 22 июня я по телефону говорю Штюрмеру: «Покорнейше прошу меня принять», – он говорит: «Пожалуйста, приезжайте». – Я прихожу к нему и говорю: «Я еще раз повторяю мое решение относительно ухода из министерства, покорнейше прошу доложить государю». – Штюрмер всячески меня упрашивал остаться, я был непреклонен и с этим ушел. 27 июня мы – несколько министров – выехали на заседание в Ставку. Заседание было назначено на 28 июня под председательством самого государя по поводу «какого-то» чрезвычайного обстоятельства. Все это для меня, который лично виделся с Штюрмером только по официальному поводу на заседании, было ново: все эти экстренные вопросы внезапно возникали и были для некоторых министров, в частности для меня, обычно полной неожиданностью. Мы совершенно не знали, не были в курсе дела, как высшая политика фабрикуется. Так что, несомненно, часть министров всегда была не в курсе того, что творится, другая часть была близка к первоисточнику заседания высшей политики. Для нас такие вызовы были внезапными; когда мы спрашивали, что предполагается обсуждать, то очень часто, видимо, от нас скрывали это под тем или иным предлогом; во всяком случае, мы многого не знали, что там делается. В результате, нам было сказано: «27-го вагоны будут готовы, и вы поедете в Ставку», – по какому поводу, – мы не знали. За сутки в Ставку поехал Штюрмер. 28 июня, когда мы приехали, утром все пошли в вагон председателя Совета Министров. Я пошел тоже, чтобы узнать, – доложил ли он государю о моей отставке. На мой вопрос он ответил: «Нет, нет, ничего не докладывал, и об этом не может быть теперь речи потому, что не время беспокоить теперь государя». – Я очень удивился. «Тогда мне придется самому докладывать, – заметил я, – будьте добры доложить государю, что я прошу аудиенцию». – «Хорошо, – говорит, – я постараюсь это сделать». – Я иду к себе в вагон; в это время проходит Алексеев, который отдавал визиты. Он со мной встречается и входит ко мне в купе. Он говорит: «Что это, Александр Николаевич, вы хотите уходить, почему? Только что у нас налаживается дело, мы привыкли друг к другу, я вас знаю, все у нас намечено. Почему?» – Я говорю – причина такая-то. Я говорю: «Скажите, пожалуйста, почему вы знаете, что я ухожу, от кого вы это слышали». – Как же не слыхать, когда о вас вчера специальный был доклад, который продолжался полтора часа, при этом была артиллерийская подготовка из Царского Села». – Можете судить, что из себя представлял Штюрмер, который час тому назад говорил: «Я ничего не доложил о вас», – а оказывается, он говорил неправду. Алексеев говорит: «Ради бога, надо это как-нибудь устроить, наладить, разве теперь время? Еще новый министр, еще новый человек, опять надо привыкать, время теперь тревожное!» – Я пошел на заседание. Фредерикс подходит ко мне и говорит: «Штюрмер просил, чтобы я вам устроил аудиенцию, но государь, видимо, не хочет аудиенции, он сказал: «Штюрмер все сказал про Наумова, что же ему еще нужно?» – Я говорю: «Хорошо, что же делать, если не угодно». – Штюрмер стоял около окна в ожидании выхода государя. Я к нему подхожу: «Ваше высокопревосходительство, скажите, пожалуйста, когда простой обыватель говорит неправду, его называют известным именем, но когда человек, облеченный такими огромными полномочиями, занимающий такой высокий пост, говорит неправду, – как его назвать?» – Создалась обстановка довольно тяжелая, он отвернулся, покраснел. Другой пошел бы на иной путь, но он про меня стал распространять слух, что я душевно расстроен. Конечно, это дело его, теперь вся страна его знает, но я тогда считал нужным сказать ему, что он за человек. Входит государь, начинается заседание.

Иванов. – Вы участвовали в этом заседании?