Падение царского режима. Том 3

Белецкий (читает). — «Доложено г. министру внутренних дел 11-го октября, который, в интересах правосудия, не признает возможным, чтобы подполковник Иванов, если ему будут заданы вопросы на суде о Махалине, мог скрыть правду. Он должен заявить о сотрудничестве Махалина, но вместе с тем оттенить, что от услуг этого лица жандармский надзор отказался в июле в силу недобросовестности Махалина в денежных расчетах. Об этом телеграфировал полковнику Шределю и статский советник Дьяченко».

Председатель. — Что же это за порядок? Вызванный на суд свидетель Иванов по совести должен показать все, что ему известно по делу, и еще нуждается в каком-то указании из департамента полиции, что ему показывать, что не показывать. Получается разрешение — показать, но, вместе с тем, дается инструкция, чтобы, установив секретное сотрудничество Махалина, Иванов вместе с тем указал на обстоятельства, которые Махалина, а, стало быть, и его показания опорочивают.

Белецкий. — Дело заключается в том, что розыскные офицеры, в смысле выдачи сотрудников, были воспитаны в том, что эта тайна должна умереть вместе с ними; они не могли ее открыть. Они были наказаны примером. Если вы припомните, по делу Мясоедова, — когда в Вильне разбирался процесс относительно транспортировки из-за границы оружия якобы на революцию и обвинение пало на некоторых лиц, которые были захвачены таможенными властями, оказалось, что в числе этих лиц был чиновник департамента полиции, агент департамента, который жил на станции Вержболово и орудовал в этом деле. Опрошенный на суде полковник Мясоедов сказал об этом; это произвело в то время (было освободительное течение) громаднейшее впечатление, вызвало массу разговоров, чуть ли не с кафедры Государственной Думы, в связи с прокламацией, которая была прислана в Вильну из так называемой «пробковой комнаты» Комиссарова (о ней говорил бывший товарищ министра Урусов). (Это я говорю не для записи, а как курьез. Я потом доложу.) Мясоедов был за это уволен от должности. Это было при Столыпине. У него была протекция, за него просили Мария Федоровна и графиня Карлова, но он не был принят и был возвращен в корпус. Так что офицеры были очень инструктированы и всякий раз спрашивали, когда нужно было обнаружить то или другое на суде.

Председатель. — Он дал такое показание в виду личных счетов?

Белецкий. — Он хотел как бы насолить департаменту полиции за то, что департамент мог устанавливать, не сказавши ему, наблюдение за ним.

Председатель. — Как мог установиться такой порядок, что жандармский офицер давал на суде правдивые показания только тогда, когда хотел насолить департаменту полиции? Ведь есть же обязанности общие и для жандармских офицеров свидетелей на суде?

Белецкий. — Это была традиция розыскного дела.

Председатель. — Как можно было установить эту традицию? Вы знали, что нет политического процесса, по которому, в качестве свидетелей, не выступало бы несколько офицеров корпуса жандармов. Если была такая традиция, то, по всем решительно процессам, часть свидетелей обвинения или защиты была связана в смысле обнаружения истины; стало быть главнейшие свидетели и обвинения по процессам, по которым назначались каторжные работы, а иной раз и смертная казнь, не смели говорить правду?

Белецкий. — Появление свидетеля на суде было бы провалом агентуры. Когда нужно было сохранить ценного сотрудника, объяснений жандармского офицера было достаточно для того, чтобы его заявления считались правдивыми. Его показания конспирировались и не вызывали свидетельских показаний; их даже на суд не вызывали.

Председатель. — Тем более важно было это показание, покрывавшее свидетельские показания, тем ужаснее с точки зрения правосудия, если, как правило, офицеры правды не говорили или, по крайней мере, скрывали ряд сведений, которые могли иметь значение для дела.

Белецкий. — Только те сведения, которые доказывали, что этот агент — сотрудник.

Председатель. — Это для большинства процессов могло иметь решающее значение?