Падение «Вавилона»

Зачарованные дамы — как правило, бальзаковской возрастной категории — послушно оплачивали все Женины причуды и прихоти, возили его на дорогие курорты, и все это продолжалось до того момента, пока внезапно не обнаруживали, что разорены «белым офицером» вчистую.

— Я переимел, извини, что по-английски, половину высшего нью— йоркского света, — докладывал мне Женя. — Билив ми ор нот! Конечно, сейчас я не тот… И теперь женат на Квазиморде… Ты увидел ее и, наверное, подумал, что я — поклонник героинь Пикассо? Нет, мне ближе какой-нибудь Ренуар… Но что сделаешь! Она подобрала меня на улице…

— Как на улице?

— Я ушел от свой очередной… ну, понимаешь? Взял чемодан и — адью! Вышел из подъезда, сел на чемодан, сижу, курю. Вдруг откуда ни возьмись, она. Чего сидишь, мол? Так и так, мол. Ну, пошли ко мне… Пошли. Взяла чемодан и понесла. Я за ней. А она знаешь какая богатая была? О-о-о! — Женя присвистнул. — У нее три дома в Бруклине было… Сейчас, видишь, один остался…

— А что случилось? — спросил я. — Банкротство?

— Да так… я погулял. Казино, Лас-Вегас… Люблю я это дело: рулетка, блэк-джек…

— И ты… это… спулил два дома? А куда же смотрела она?

— А она даже и не поняла, как так получилось, — отозвался Женя. — Женщина в расцвете… хм… климакса, закрутилась… Да и хрена ли там эти два дома! Я и этот пропью! Уот уи ар токинг ебаут? [9] Я белый офицер… по натуре, ты понял?

В ресторане мы заказали по салату, шашлык из осетрины, лососью икру и — алкоголь. Я предпочел бокал сухого вина, Женя — литровую бутыль своего возлюбленного «Абсолюта».

Я искоса приглядывался к заполнившей ресторан публике, состоявшей из прошлых граждан Страны Советов еврейской национальности, невольно сравнивая цветочки берлинской эмиграции с ягодками здешней.

Различие в самом деле имелось существенное.

Та, недавняя, «перестроечная» еврейская волна, пеной осевшая в Германии, была иной: ее представителей отличал налет некой культуры, респектабельности и даже изнеженности, связанной с сильной социальной защитой со стороны государства.

Здешний же народец был ядреным, агрессивным, прошедшим все эмиграционные сковородки и привыкшим надеяться на себя, а не на чудо, которое представляла собой кормилица Красная Армия, чей увесистый сапог с золотой подковой покуда на территорию США не ступал.

С эстрады доносились блатные песенки, горячо приветствуемые посетителями, при взгляде на которых легко угадывалось их богатое криминальное прошлое и возникали подозрения в отношении добропорядочности их настоящего. Одесские обороты густо сдабривались разрозненными английскими словами и матом, являвшимся, видимо, следствием хронической ностальгии.

Женя то и дело вскакивал со стула, подбегал к другим столикам, где сидели его знакомые, заигрывал с официантками и с певичкой, настырно приглашая ее составить ему компанию в распитии крепкого напитка «Абсолют», и вскоре перестал меня узнавать, спрашивая, куда делся его постоялец Толя?

После Евгений рвался сыграть на электрогитаре, отбирая инструмент у музыканта и обвиняя его в слабой профессиональной подготовке, целовал взасос лихорадочно отбивавшегося от него плешивого, горбатого хозяина кабака, заявляя, что обязательно откупит у него долю, и несколько успокоился лишь тогда, когда ресторанный конферансье потребовал тишины, объявив о выступлении молодого поэта местного значения, решившего поделиться с почтенной публикой своими новыми творческими достижениями.

Певичку сменил лохматый человек с окладистой бородой, одетый в обвислый свитер и засаленные блу-джинсы. Откашлявшись в противно запищавший микрофон, косматый человек произнес трагическим голосом:

— «Весна на Брайтоне». Посвящается моему папе — Срулю Спазману.

Прозвучал настороженный аплодисмент.

— Я этого Срулю знаю, — наклонившись ко мне, доверительно прошептал Женя. — Он педераст. Торговал газетами с помойки. А тут… сынок. Странно, однако! А где Толик, э-э?..

Я думал, как бы отобрать у Жени ключи от «кадиллака» и уехать домой. Дорогу к нему я запомнил.

Поэт, декламирующий стихи, то медлил, как бы в раздумье, то торопливо завывал. Казалось, кто-то крутит заводную ручку для пуска автомобильного стартера в его заднице.

— А ваш-шего папу я знаю! — воскликнул, воспользовавшись одной из пауз, Евгений, обращаясь к стихотворцу. — Он дал мне туфтовый чек! На триста два доллара! И я… не позволю обманывать белого офицера!

Женя, уронив стул, нетвердо шагнул в сторону ресторанной эстрадки, но внезапно замер у одного у столиков, прижав руку к груди, — видимо, ему стало дурно от выпитого.

Он стоял, покачиваясь, с закрытыми глазами возле какой-то дамы, являвшей собой олицетворение здешнего эстетизма модным костюмчиком от Кардена, чернобуркой на плечах, длинной дымящейся сигаретой в мундштуке, зажатом в пальцах с нанизанными на них многочисленными перстнями и кольцами… Дама, потупившись застенчиво, старалась не смотреть на остановившегося перед ней человека, проявлявшего непредсказуемую в своих последствиях нетрезвую активность.