Падение «Вавилона»

Комната совмещалась с душевой и туалетом. По окончании осмотра помещения нас пригласили на завтрак. За завтраком и идиоту бы стало понятно, насколько благосостояние и культура Германии отличаются от аналогичных категорий развитого социализма.

В столовой царила просто-таки операционная чистота. На каждом столике в вазочках стояли свежие гвоздики. Изобилие продуктов поражало: колбасы и ветчины, сыр трех сортов, йогурты, бананы, клубника и апельсины…

Беженец Николай — высокий сутулый парень в очках, с каким-то испуганным выражением лица, будто его каждую минуту убивали, сидел за столом напротив меня, рассуждая:

— Ну, повезло мне, вот не думал, не гадал, что русского подселят…

— А русский что, обязательно подарок? — спросил я.

На миг он осекся, внимательно изучая мою физиономию. Потом произнес, понизив голос:

— Да ты посмотри, кто вокруг… Саранча!

Действительно, основные лица, разделяющие с нами утреннюю трапезу, отличались происхождением отнюдь не нордическим и манерами диковатыми: вокруг столов сновала, переругиваясь, хохоча и звеня посудой, пестрая кодла каких-то смуглолицых, похожих на цыган людей, распространявших в окружающее пространство ароматы не парфюмерные, но явно телесные. Аппетиту ароматы не способствовали. Мужчины, словно по договоренности, были небриты, одеты в потертые штопаные пиджаки и мешковатые брюки с пузырями на коленях, а женщины, чьи одежды состояли из каких-то цветастых лоскутов, кормили со шлепками и зуботычинами своих орущих чумазых отпрысков.

— Что за шарага? — спросил я, аккуратно взрезая ножом кожуру апельсина.

— Румыны, албанцы, югославы, — неприязненно покосившись на коллег-"азюлянтов", пояснил Николай. — Осторожнее с ними, нормальных людей тут нет. Одно жулье. Дети и те… Если деньги есть, носи на теле, ахнуть не успеешь — свистнут…

— И вот таких — принимают? — удивился я.

— Ну да… Югославов — точно. Война там… Хотя эти из мирных районов, придуриваются: мол, беженцы. А как их проверишь? Практически невозможно.

— Ну а ты? — спросил я. — По какой причине тут обретаешься?

— А чего сейчас на Украине хорошего? — сказал Николай. — Нищета и бандиты. И всякая сволочь у власти. Вот и пытаюсь… зацепиться.

— Это — понятно, — кивнул я. — Только по такой причине сюда бы полмира переехало. Я же спрашиваю о причине формальной… Чего ты немцам поведал?

— А… Ну, я под Киевом жил… Сказал, что экологически вредная зона, рядом Чернобыль…

Я не удержался от усмешки.

— Ну, а чего еще было придумать?! — раздраженно отбросил на стол вилку мой новый знакомец, сам, видимо, уясняющий наивность подобного мотива расставания с отчизной. — Я же не какой-нибудь там агент КГБ…

— А их чего, принимают?

— Их-то? Конечно! Знают всякие тайны… А ты, кстати, что, из армии сдернул?

— Из армии, — вздохнул я.

— А где до армии жил?

— В Москве.

— Не жалеешь?

— Что жил?

— Не, что сбежал…

— Пока нет. Но скоро, может быть, пожалею.

— Да, вашего брата фрицы сдают, — сообщил Николай, озабоченно ковыряя ногтем в зубах. — Пачками. Безжалостно.

— А чего так?

— Своих проходимцев хватает. С избытком. А тут еще наши… впрягаются. Бедокуры. — Он встал из-за стола. Предложил: — Если имеется желание, поехали в город, тут недалеко. Пошатаемся там…

Я принял предложение сокамерника. Прежде чем нас выслали из Германии, стоило хотя бы в целях общего развития рассмотреть ее поподробнее.

Городишко был так себе, серенький. Шаткая брусчатка мостовых, приземистые особнячки, обшарпанные четырехэтажные здания…

Вообще Германия казалась мне малопривлекательной и довольно унылой.

Ее бывшая социалистическая часть носила явные приметы бездушного бетонного ваяния таких же, как и в СССР, однообразных жилищ-коробок, а исторические здания пребывали в запустении и упадке, лишь кое-где грубо подлатанные и небрежно подкрашенные. В капиталистической части страны я еще не был, но странник Николай утвержал, что там всего-то лишь больше стекла и рекламных огней, ну и, естественно, гораздо чище и ухоженнее, хотя реликтов архитектуры после прошедшей войны осталось считанное количество и на их месте ныне ничем не примечательные новостройки. И обнаружить в Германии город, подобный жемчужинам Европы — Вене, Праге или же Кракову, практически невозможно.

Впрочем, интересовали меня не столько достопримечательности прошлого и современного градостроительства, сколько разрешение своей покуда неопределенной судьбы.

По словам Николая, мы находились в положении подопытных кроликов, не ведающих, что принесет завтрашний день. Наши заявления об убежище должен был рассмотреть суд, на который мы не вызывались, а отрицательный вердикт оглашался следующим образом: заявитель, разбуженный поутру нарядом полиции, торжественно заковывался в наручники и препровождался за рубежи страны — как правило, на покинутую им родину. Причем отныне въезд на территорию Германии ему воспрещался.

Подобная методика вызывала у меня естественную тревогу. Дело мое явно попахивало изменой отчизне, и ворота российской тюрьмы были для меня распахнуты на всю свою ширину.