Падение великого фетишизма. Вера и наука

Но и отрывочное, путанное, не систематизированное мышление среднего товаропроизводителя насквозь проникнуто все той же противоположностью «субъекта — объекта», или, говоря проще, личности и мирового процесса. Его маленькое «я» не только центр его стремлений и интересов, из которых первым и основным является его хозяйство, его собственность, и вне которых все остальное носит отрицательную окраску «чужого»; это «я» в то же время для него и сосредоточие познавательного кругозора. Действительность для него прежде всего то, что емуочевидно, и доступно егочувствам; истина то, что неустранимо из егосознания (этот критерий заимствовала у него и критическая философия). Он, человеческий индивидуум, — есть познающий,он — в первой и в последней инстанции решающий, что — действительность, что — истина; он — отдельный, независимый, самодовлеющий «субъект познания», как сказал бы его идеолог — буржуазный философ. Конечно, средний товаропроизводитель отнюдь не является солипсистом: принужденный на рынке постоянно договариваться с другими товаропроизводителями, как со вполне равной стороной, он не может и в своем мышлении создать для себя лично особого, привилегированного положения, не может признавать одного себя субъектом действительности и истины. Нет, он и каждую другую личность принимает в качестве такого же самостоятельного субъекта познания, — но всегда только личность, всегда только человеческого индивидуума.

Именно по этой причине мещанская демократия, когда она испытывает потребность в единстве мировоззрения, неспособна найти иного выхода, как установление истиныпосредством большинства голосов. Такая тенденция обнаруживалась даже у революционных демократов типа Робеспьера; а в обыденной мещанской среде «схема голосования» на каждом шагу применяется как самый убедительный аргумент против новых или вообще еретических мыслей; «как можешь ты утверждать это, когда все разумные люди думают прямо противоположное?» И когда мещански-мыслящие философы сталкиваются с нашейточкой зрения, с идеей коллективной организации опыта, с признанием коллективного субъекта действительности и истины, — тогда они не умеют понять всего этого иначе, как в виде системы решения вопросов науки и философии по большинству голосов. [28]Из такого перевода чуждых им воззрений на язык своей собственной мещанской мысли и исходят они в их критике. Конечно, это также убедительно, как та буржуазная критика социализма, которая изображает его в виде системы раздела имущества: иной формы «общественной собственности» мещанин вообразить себе не в силах, так как для него собственность вообще, какая бы то ни было собственность всегда предполагает индивидуального собственника, коллективный же субъект собственности, как и производства, познания для него просто непостижим.

Но как бы ни был познавательно-ограничен товаропроизводитель, он не может не сознавать, что действительность неизмеримо шире того, что помещается в его индивидуальном кругозоре. Ему известно, что наибольшая масса, бесконечно большое количество вещей и явлений не имеет соотношения с его «я», с его познанием, и тем не менее они — действительность. Бесчисленные предметы, которых он никогда не видел и не увидит, о которых он не слыхал и не услышит, до которых никогда не коснется даже его мысль, — существуют все-таки «на самом деле», существуют в действительности.Принимая, таким образом, вселенную как беспредельную и бесконечно многообразную действительность, и не имея возможности отнести ее в целом, в этой беспредельности и многообразии к своему «я» или вообще к индивидуальному субъекту, он в то же время, как мы знаем, в силу самой своей организации не умеет отнести ее к ее реальному субъекту, величайшему коллективу, человечеству в его трудовом и познавательном развитии. Что же у него получается? Действительность, «независимая» от всякого «субъекта», от всякой организованной активности, действительность «сама по себе», или, другими словами, «отрешенная», абсолютная.

Средний товаропроизводитель, человек «обыденного мышления», полагает, что «вещи» существуют «так, как они есть», т. е., собственно, именно так, как они выступают в его понятиях. Ему совершенно чужда и недоступна идея, что самое выделение «вещей» из потока опыта было результатом долгого социально-трудового процесса. Он не понимает, что «действительность» вещей, «то, что в них есть», находится в прямой зависимости от технического уровня общества и эпохи, что она, напр., чрезвычайно различна до и после начала применения микроскопа. Она для него просто «то, что есть», и дальше этой пустой тавтологии не идет его мысль. Для него «бытие» абсолютнои метафизично, как бы мало ни задумывался он над его философскими определениями, как бы не были ему незнакомы эти привычные для специалистов схемы.