Падшая

Гиблое, для нас.

– Окопаться в глубину, – нахмурился кэп.

Куда копаться?

Промерзший, предательский грунт не позволяет углубиться и спрятаться. Камни, сплошные, намертво склеенные льдом камни. Расковыривали штык-ножами, сантиметр за сантиметром вгрызались в чужую землю, лишь бы исчезнуть с глаз.

Упрямый ветер не стихает, лезет под афганку и худое нательное белье, колет шилом. От стылой земли холод забирается в душу и вымораживает до костей.

Холодно.

Мерзнем.

Группу ждем.

Дождались.

Появилась, голубчики…

Вдохнули облегченно – не придется в сосульку превращаться. Покончим с этим делом и обратно, на базу!

На тропе, между тем, шел второй, третий, десятый… двадцатый!?

Аллахаихмамуять, тридцатый появился, их же тринадцать должно быть? Сороковой, пятидесятый – конца не видно! Идут легко – тренированные, сволочи. На местных не похожи – арабы, скорее всего, наемники.

У капитана усы повисли.

Что за группа – мигрирующее бандформирование в хрен его знает сколько стволов? Подготовленных, с минометами и вооруженными до ушей.

Не факи-фуяки.

Шансов – ноль.

Старший в мою сторону повернулся, шепчет:

– Может, права разведка – отряд самого Ахмад Шаха? Слишком хорошо вооружены, экипированы и организованы.

– Права? – прошипел я. – Они нам тринадцать басмачей обещали, а тут – армия!

Лежим, дрожим.

Отряд в трехстах метрах от нас лагерем стал. Посты выставили по периметру, на горы смотрящие полезли, с высоты видно любую мелочь. Теперь и захочешь, не уйдешь. Знают, что делают, профи. Хорошо сидят, отдыхают, сейчас вкусно кушать будут, баранина жареная – ароматный дым по ущелью стелется, нам такое и не снилось.

Гады.

Час лежим, два. Три. Пять. Погода замечательная – дождь со снегом. Видимость портится – хорошо. Оно бы ничего, на часик-два. Но, подмокли, а чуть позже промокли насквозь и застыли окончательно.

Ничего тебе не дается даром. За все придется платить. Пришли забирать чужие жизни, а вскоре, возможно, отдадим свои. Лишь бы не за так. Превращаемся в сосульки. Медленно, но верно. Из всех благ на Земле только о тепле и кипятке мечтаем.

Ты можешь выдержать жуткий холод час.

Два.

Но, не двигаясь, ты замерзаешь напрочь.

Насмерть.

В пальцы и ноги вонзаются иглы, расползаются, раздирая плоть и поднимаются выше, проникая всюду. Все тело ломит, кажется, каждая клетка взрывается изнутри, а в голове бухают бомбы. Постепенно ты устаешь от постоянной боли, веки закрываются все чаще, мир суживается, схлопывается и мутнеет.

В этот момент капитан выдергивает тебя из спасительной дремы:

– Не спать, суки! Суки, не спать!!! Если еще раз увижу – сам башку отрежу!

Действовало!

День прошел. Прошел – слово не то. Тянулся, как резиновый, сволочь, года жизни пожирая. Казалось бы – всего день. Но за эти двенадцать часов, глаза у многих погасли, лица осунулись, постарели и почернели.

Время исчезло.

Как мыши в норе – ни шевельнуться, ни покакать, ни пописать. Холод выматывает, тело немеет, мысли исчезают и болит каждая клеточка.

Терпения – ноль. Кости ломит. Нервы на пределе. Ступни заледенели и примерзли к подошвам. Внутри кипит.

Пить хочется, у нас всего-то по две фляги на брата. Кто делится водой и галетами, кто – нет, для себялюбимого бережет. Вся сучность человеческая за один день вылезла.

Сразу выяснилось – кто есть что.

Ночью уходить надо, иначе перемерзнем насмерть. Она, смертушка, всегда рядом, а сейчас все ближе с каждым часом.

Смотрю на заводилу нашего, всегда веселого Злобина, а он весь день молчком, о своем думает.

Под вечер, живот у него свело.

– Не могу, – поднял голову, – больше, сейчас брюхо лопнет.

Капитан рыкнул в ответ:

– Сри под себя, зараза, полезешь куда – убью!

– Не приучен я лежа кекать, – уперся как носорог, разве что рогом землю не роет.

Только темнеть начало, как нежданно-негаданно шквал принес сорванный горный цветок.

Он беспокойно метался, описывая круги, и казалось, ярким праздником жизни вальсировал в безжизненном ущелье. Резкие порывы ветра неожиданно прекратились, и яркие лепестки, покружившись вертолетиком, упали перед носом Злобина.

В сердце екнуло. Я голову поднял, а на небе – не облачка. Цветок? Зимой? Откуда занесло? Не знаю, но мурашки нехорошие по телу поползли.

– Олегыч! – еле слышно кричу тезке, – знак это, не высовывайся!

– А-а, – отмахнулся он как от надоедливой мухи, метров на двенадцать отполз, присел, снял штаны, и…

Лежим, всей группой наблюдаем, меня в пот бросило. Крутится в голове его вечерний приход.

Вчера еще понятно стало, человек – труп. И в три дня ему конец будет. Это заранее видно, хочешь – верь, хочешь – нет. Понять одно, а принять такой поворот – совсем другая манная каша.

А тут, ему, приспичило… Из всей группы только ему.

Наблюдаем. Дышим через раз. Ждем.

В наступившей давящей тишине, у доктора неожиданно глухо хлюпнуло в животе, тело подбросило, и он закричал так, как не мог, никогда не мог кричать человек.

С всхлипом и стоном из самых глубин исходящим. Жутким, до костей пробирающим.

И только тут хлопок выстрела СВД до нас долетел.

Снайпер. Метров 300.

– За что-о-оо!? – оглушительно разнеслось по ущелью.