Падший

— Рабовладелец, — вставил Соколов. — Писателей да поэтов поглавно и построчно скупает и перепродает. Проиграется бедолага в карты, а тут — Емельян Никифорович с людоедским предложением. Ну как ему отказать?

— Не преувеличивайте, — отмахнулся Красин, взял вымоченный в водке ломоть, разломил надвое и отправил в рот. — Ваше здоровье…

— Ваше! — Иван Прохорович отсалютовал ему стопкой и выпил водку.

Я отпил чая.

— Лев Борисович, вижу немой вопрос в ваших глазах, — усмехнулся Емельян Никифорович. — Я, видите ли, в некотором роде боюсь воды.

— Бешеный, — беззвучно рассмеялся Соколов, намекая на второе название бешенства — «водобоязнь».

— Совсем не пьете? — уточнил я.

— Совсем, — кивнул Красин, подцепил на вилку соленый груздь и отправил его в рот. Пожал плечами и принялся аккуратно нарезать на кусочки арбуз. — Привык уже, — спокойно произнес он после недолгого молчания. — Ем супы, восполняю недостаток влаги фруктами. Арбузы вот почти полностью из воды состоят. Но это — на закуску, а пару ломтей свежего съел — и хорошо.

Я не стал интересоваться обстоятельствами, приведшими к столь необычному выверту психики, спросил о другом:

— Но, Емельян Никифорович, что же тогда вы делали на озере?

Красин мрачно глянул на Соколова. Тот рассмеялся.

— Клин клином, граф! Клин клином! Это же элементарно! — объявил он. — Право слово, я был уверен, что прогулка по озеру легко избавит нашего дорогого Емельяна Никифоровича от его столь неудобной фобии. Вы даже не представляете, сколько усилий ушло, чтобы завлечь его на лодочную станцию!

— Карточный долг — это святое, — произнес Емельян Никифорович, с мрачной миной отправил в рот вторую часть пропитанного водкой ломтя и махнул рукой. — Наливай!

Я быстро расправился с ухой и отпил чая. Голод отступил, но лишь немного, поэтому, когда принесли жареную картошку, я постелил на колени салфетку и принялся набивать живот, абсолютно не интересуясь, насколько благовоспитанно это смотрится со стороны.

Бренчавшая уже какое-то время на первом этаже балалайка смолкла, заиграл оркестр. Отправлявший в себя рюмку за рюмкой Соколов быстро хмелел. Красин со своим смоченным в водке хлебом от него не отставал и, когда в очередной раз начали исполнять «Маруся отравилась», вдавил окурок папиросы в блюдце и решительно поднялся из-за стола.

— Закажу нашу, купеческую, — объявил он и зашагал к лестнице.

Я посмотрел на часы и поднялся следом, доставая бумажник.

— Пожалуй, мне пора.

На улице уже порядком стемнело, в ресторане включили главную люстру, но на втором этаже табачный дым продолжал плавать в легком полумраке, сюда свет особо не доставал.

— Стойте, граф! Стойте! — всполошился Соколов, который уже отчаялся всучить мне рюмку водки. — Сейчас вернется Емельян Никифорович, и мы покажем вам удивительное место, просто потрясающее!

— Не стоит, — отказался я и выложил на стол последнюю десятку.

Но уйти не успел. Внизу затянули: «Эх, полным-полна моя коробочка», и вернулся Емельян Никифорович.

— Собираетесь? — спросил он и кивнул: — Да и мы пойдем, пожалуй.

Мы расплатились и покинули ресторан. Новые знакомые намеревались продолжить вечер в одном чудесном, просто замечательном, как хором уверяли они, игорном заведении неподалеку, мне же идти никуда не хотелось. Голод отступил, вернулась ясность мысли. Я вдруг понял, что ничего толком не знаю о своих спутниках, а кутить всю ночь напролет со случайными людьми — занятие не самое благоразумное.

Всюду зажигали газовые фонари, но, когда мы свернули с боковой улочки на один из «радиальных» бульваров, тот оказался погружен в темноту, лишь ближе к площади разливалось меж домами сияние электрических ламп. Газовое освещение меняли на электрическое, старые светильники уже скрутили, а на их место повесили новые и даже протянули провода, но напряжение подать не успели. К одному из столбов была приставлена лестница, забравшийся на нее рабочий крепил под плафоном тарелку громкоговорителя. На дороге стояла самоходная коляска с открытым кузовом, где лежали инструменты, запасные динамики и скрученные газовые фонари; рядом курил шофер.

Мы дошли до освещенного тротуара, и там я окончательно решил, что не хочу ни в какой игорный дом. Следовало добраться до вокзала и справиться насчет билетов до Нового Вавилона, а не коротать ночь за игрой в карты.

Мне лишь требовался благовидный предлог ретироваться, и я получил его, когда мы проходили мимо варьете «Три лилии». Поначалу взгляд зацепился за броскую афишу с овалом белой физиономии мима и надписью: «Невероятный Орландо», но она недолго занимала меня. Куда интересней показался рисунок девушки в экзотическом полупрозрачном одеянии, в тюрбане и с закрытым восточным платком лицом, которую художник изобразил с немалых размеров удавом. На плакате с другой стороны входа мелькали задранные ноги, пышные юбки и цветастые наряды танцовщиц кордебалета.

— Господа! — остановился я. — Премного благодарен за спасение, но вынужден вас оставить. Честно признаюсь, не слишком уважаю карточные игры, лучше полюбуюсь на красоток.

Мои спутники переглянулись.