Падший враг

Какое отношение ко всему этому имеют стейки? В любом случае, я всегда был любителем бургеров.(игра слов: stakes-ставки, steaks – стейки)

— Хорошо это или плохо? — Спросил я.

— Проще говоря, это неизлечимое состояние, возникающее из-за слишком большого количества денег, слишком большого эго и слишком большого количества времени. — Он одернул свои кожаные перчатки за пальцы. — Мы, Корбины, склонны быть мятежниками, у которых есть причина. Надеюсь, ты не убил свою сестру. Обуздай свою личность, дитя.

Это было самое большее, что он говорил мне за месяцы, может быть, даже годы, так что я наслаждался этим. Дело было не в том, что он игнорировал меня. Папа хорошо заботился о том, чтобы я получал отличные оценки, посещал внеклассные мероприятия и тому подобное. Он просто не любил много разговаривать.

Вердикт пришел вместе с рентгеном. У Грейслин были сломаны две ноги и небольшой вывих позвоночника, который потребовал хирургического вмешательства.

Она также страдала от тяжелого случая быть мешком с дерьмом.

Последнее не было медицинским диагнозом, но, тем не менее, было правдой. Как только подействовали болеутоляющие и ее ноги были загипсованы, она указала на меня обвиняющим пальцем, сузив свои смоляные глаза.

— Это он. Он сделал это со мной. Он толкнул меня, мама.

Это был первый раз, когда я действительно потерял дар речи. Толкнул ее? Я пытался спасти ее, и она чертовски хорошо это знала.

— Ебанулась! Ты побежала по уступу и упала, — горячо сказал я. — Я пытался поднять тебя обратно. Ты чуть не оторвала мне руки. Вот, я могу это доказать.

Засучив рукава, я повернулся, чтобы показать папе и Миранде следы, которые Грейслин оставила на моей коже. Они были красными, глубокими и воспаленными, уже наполовину превращающимися в шрамы.

Грейслин категорически покачала головой.

— Ты пытался толкнуть меня, поэтому я сразилась с тобой. Ты хотел избавиться от меня. Ты сам так сказал. Ты устал делить внимание мамы и папы.

Это звучало именно так, как она бы поступила. Я ненавидел получать внимание от папы и Миранды. Оно всегда было негативным и приводило меня к неприятностям.

Мой рот был открыт.

— Почему ты лжешь?

— Почему ты лжешь? — Она оскалила зубы. — Тебя поймали. Просто признайся! Ты мог убить меня.

— О, мой голубчик. Что это чудовище сделало с тобой? — Миранда уткнулась лицом в шею дочери и обняла ее. Казалось, она плакала, но, держу пари, ее глаза были сухими.

Я оглядел комнату, ожидая. . . что? Кто-то, кто войдет в дверь и поддержит меня? В мире не было никого кто мог защитить меня. Я всегда это знал, но внезапно тяжесть моего одиночества сдавила мне грудь, и мне стало трудно дышать.

— Ложь — трусливый выход, сынок. — Пальцы отца крепко сжали мое плечо, предупреждая меня не защищать свое дело. — Признайся и столкнись с последствиями как мужчина.

Он не поверил мне.

Он никогда не собирался мне верить.

Он просто хотел, чтобы это прошло для него и для Миранды, чтобы больше не было криков, воплей и пощечин.

Грейслин, несмотря на то, что я не преуспевал во всем, оставалась их любимым ребенком. Нормальным ребенком. Тот, кто смеялся, и плакал, и зевал, когда это делали другие.

Болезненное осознание того, что я действительно один в этом мире, обрушилось на меня.

Глядя на Грейслин сверху вниз, стиснув зубы, с мертвыми глазами, я пожал плечами.

— Конечно. Я толкнул ее. Единственное о чем я жалею, так это о том, что не смог закончить работу. Думаю, в следующий раз повезет больше.

И тут до Грейслин дошло. Что все это было на самом деле. А не часть наших глупых, выдуманных игр. Я видел это в ее глазах. Вспышка сожаления, за которой последовал выброс адреналина. Осознание того, что, что бы она ни делала, это работает, по крайней мере, сейчас. Что она наконец-то обыграла меня.

Но я бы никогда не позволил ей победить. Нет, если бы во мне еще было дыхание.

Я развернулся и вышел из больничной палаты, оставив позади жалкое подобие того, что должно было быть моей семьей.

Позже той же ночью Миранда вернулась из больницы без Грейслин. Мы с папой ждали в столовой, молча глядя на свои руки.

— Дуг, на пару слов, — отрезала Миранда, призывая моего отца наверх. Они заперли за собой дверь спальни. Я приложил ухо к их двери, во рту у меня пересохло.

— . . . слишком много, слишком долго. Это банальное пренебрежение. Я не могу с чистой совестью допустить, чтобы моя дочь стала добычей в руках твоего неуправляемого сына. С меня достаточно, Дуг.

Я знал, что действительно беспокоило Миранду во мне, и это не имело ничего общего с Грейс.

Я выглядел в точности как моя мать, покойная Патрис Шаламе.

Я был постоянным напоминанием о том, что она была жива. Что когда-то она украла у нее Дугласа Корбина. Что если бы не Патрис, я бы никогда не родился.

Грейслин тоже не было бы.

Для папы и Миранды существовала альтернативная утопия. Версия реальности, которой им почти удалось достичь. И это ваш покорный слуга обгадил все это.

Слуги постоянно говорили об этом. Перешептываясь, они взбивали подушки, готовили для нас питательную еду, возили нас с Грейслин на тренировки по теннису и балету.