Паду к ногам твоим

— Думаешь, деньги, деньги твои нужны? О-ох, Евланьюшка-а, горемы-ычная-а ты. Некому тебя пожалети, приласкати, приголубити-и-и… Душа-то моя, загляни, черт хромой, изболелася вся: нет жизни! Все тебе больше других надо было: страна в опасности! А Бабиев вон Лука на больничном всю опасность просидел, на базаре картошкой проторговал, а теперь на молодухе женился. А к тебе, прославленному, и в гости теперь не желают зайти. Кум-то Андреич, кладовщик, в самых больших чинах… И зачем я пила вино бодрое? Зачем плясала, весели-илася? Я клялася себе, слезами обливалася: жить без веселья и без радости-и-и. Душу горем очищать и кручиною…

Отец, взяв ее на руки, нес в спальню, укладывал там, как ребенка, приголубливая, что-то приговаривая. Когда она, перестав всхлипывать, забывалась сном, убирал посуду.

А утром Сенька выносил рыжему Барину объедки. Собака, потряхивая косматой головой, брезгливо закапывала их в землю и смотрела на него с укоризной.

5

— Пап, купи мне велосипед? — попросил Сенька. День был погожий. Только начиналась осень. Отец после еды любил посидеть на крыльце на скупом затухающем солнце.

— Куплю, Семен, — пуская дым, сказал он. — Я тебе самый хороший велосипед куплю. Тот, что со скоростями. Переключил — быстрее можно ехать.

— Спортивный?!

— А что? Я, Семен, в свое время… Никто обойти не мог. Ты обо мне по дому не суди — тут дело особое. Завяз я, парень. Вот и хочу, чтоб ты всюду первым был. А на это много силы понадобится…

Мать — и не было вроде ее поблизости! — а вывернулась откуда-то, засмеялась над отцом:

— Передовик, горюшко луковое! Было то, Алешенька, да сплыло. Да-авнехонько!

Отец научился молчать. Молча переносить боль, обиду. Только изредка вспыхивали глаза, и он говорил:

— Ну, ну! — словно напоминал: не забывай, что я мужчина. Но на том все кончалось. И сейчас, не обратив внимания на его «ну, ну», мать села на ступеньку повыше их и удивленно уставилась на Сеньку:

— Сеня, это зачем же тебе велосипед-то? Зима же скоро. Сегодня картошку пойдем копать. В школу ты не ходи — отцу поможешь. Я заболела что-то. Всю ночушку не спала… Вот и ворочалась, и ворочалась. Умру скоро, наверно. Нет, нет, и слушать вас не хочу. Умру… Силушки нет уже.

Отец нехотя встал. Собрал в кладовке мешки, взвалил на плечи. Сенька этим временем выкатил на улицу тележку. Поджидая отца, привалился грудью к перильцу мостика. Поплевывая, глядел вниз: овраг так овраг — чертово ущелье. На кустарниках — тряпье, мусор: чего только не валят в этот овраг. В сильные дожди вода уносит все в реку.

Отец бросил на тележку мешки, привязал веревкой. Тоже посмотрел вниз и тоже сплюнул, прикрикнув на Сеньку:

— Не больно пялься. Упадешь. — Впрягся в оглобли, скомандовал: — Пошли, Семен.

Сенька, упершись руками в задок тележки, толкал что было сил. Дома, когда сидел на крыльце, казалось не жарко. А сейчас Сенька быстро вспотел. Шли, шли, а проклятая гора словно поднималась все выше и выше. Посеревшая, она равнодушно смотрела на них и душила одуряющим запахом созревшей полыни, которой на склонах оврага было видимо-невидимо.

Когда Сенька не столько толкал тележку, сколько тянул ее назад, отец оборачивался и спрашивал:

— Уморился? Ну, коль так — передохнем.

Он и сам тяжело дышал. Сенька видел, как дрожали его руки, когда он сворачивал цигарку. Курил отец подолгу, молча уставившись вдаль, где виднелись все те же, только помельчавшие, террикон и копер шахты, Над головой, готовясь в путь, с тревожным криком кружились грачи. Отец, бросив окурок, посмотрел на них, сказал, растрогавшись:

— Готовятся. Скоро потянутся к теплу — силу налетывают. Любят птицы тепло… — Помолчав, добавил: — А я — отлетал. Верно говорит Евланьюшка.

Сенька, казалось, только и ждал, когда заговорит отец. Быстро подполз к нему, сел рядом и прошептал таинственно:

— Пап, а пап! Мамка-то тебя обманывает. Ой, она красивая, хорошая, но… хитрая!

Отец усмехнулся, но промолчал. Сенька, однако, ничуть не смутился.

— И че она тебя мерином-то дразнит? — спросил он, искренне переживая за отца.

— Изработался я, Семен. На шалости негож. Э, парень! Ты знаешь, как я работал? Пять мировых рекордов! Думать о себе не приходилось — война. Да и что я, если кругом такое творилось! Донбасс — у врага. Потому от нас, сибиряков-то, и ждали уголька. А мужики — наперечет. Взял я слово — за троих лавщиков работать. Тяжело было поначалу, сорвался. Потом дело направилось, пошло. Ты видел, сколько у меня наград? Может чуток поменьше, чем у маршала. Меня пионеры с алыми лентами да с цветами встречали. Столько мне тепла отдано, что я до сих пор согрет. Мда-а. Ты вот, когда большой вырастешь, полистай городскую газетку. Где-то она должна сохраниться за те годы… Мда-а…

— Такой ты… а она обзывается.

— От слабости это. Слабая она. А потом… Было у нас с ней такое, что на всю жизнь спаяло. Да ты парень, не расспрашивай. Это нехорошо, в душе у матери с отцом копаться…