Пагуба. Переполох в Петербурге

– Так неужели, ваше величество, в память всего прошедшего вы не соблаговолите удостоить меня прежнего вашего доверия и не позволите мне с полною откровенностью беседовать с вами о делах политических? Я вполне уверен, что такие беседы послужили бы в пользу и России и Франции…

– О господин маркиз, – торопливо прервала государыня, – что касается дипломатических вопросов, то я решительно отказалась от всякого участия в этой путанице, и если вам что-нибудь нужно сообщить относительно политических дел, то потрудитесь обратиться к моим министрам, и когда между вами и ими состоится какое-либо соглашение, мне останется только утвердить то, что постановите вы и они.

Шетарди пожал плечами:

– Но я надеялся, государыня, иметь счастье вести переговоры непосредственно с вашим величеством; так понял и версальский кабинет желание ваше видеть меня снова при вашем дворе.

– Для меня всегда приятно видеть вас в числе самых избранных моих гостей, но повторяю еще раз вашему превосходительству, что по всем делам вам, как и представителям всех других держав, аккредитованным при мне, следует обращаться к моим министрам, и я не считаю себя вправе делать какое-либо исключение из этого порядка.

Видя упорство императрицы, Шетарди, скрыв свою досаду, перевел разговор на другие предметы и рассыпался, как всегда, в блестках красноречия, остроумия и любезности.

XXI

Прямо из дворца Шетарди отправился к Лестоку, который, переехав с императрицей в Москву, успел уже и там обставиться превосходно. Он купил себе в Москве дом, отделал его великолепно и попросил государыню почтить его новоселье своим посещением. По этому случаю императрица, вместо хлеба-соли, подарила Лестоку драгоценный перстень в десять тысяч рублей и превосходный серебряный сервиз, стоивший, по крайней мере, двенадцать тысяч рублей, а жене его – золотой головной убор, осыпанный рубинами и бриллиантами. В ту пору у Лестока было много друзей и приятелей, и все они, воспользовавшись тем, что он праздновал свое московское новоселье, сделали ему множество разных дорогих подарков.

В этом доме Лесток и поджидал теперь приезда Шетарди из Головинского дворца. Так как и Лесток и Шетарди любили побеседовать за хорошим завтраком, обедом или ужином, то сообразно с тем временем, когда должен был приехать маркиз, в столовой у Лестока был приготовлен для дорогого гостя роскошный завтрак. Все, что только мог придумать и достать в Москве самый прихотливый вкус по съестной части, должно было быть предложено маркизу, который и сам любил и умел принимать своих гостей, восхищавшихся изысканностью его обедов и ужинов и тонкостью подаваемых у него вин.

Хозяин, подстрекаемый не только желанием поскорее побеседовать со своим приятелем, но вдобавок к тому и все более разыгрывавшимся аппетитом, нетерпеливо ожидал приезда маркиза и терялся в догадках насчет причин, которые могли бы задержать Шетарди.

«Вероятно, государыня задерживает его у себя», – думал Лесток в то время, когда маркиз беседовал с фрейлинами и волновался от досады, что императрица так долго не принимает его.

– Это хорошая примета, – проговорил Лесток, потирая от удовольствия руки. – Вдвоем мы отлично сладим с Бестужевым.

В это время на дворе, на который выходил главный фасад дома Лестока, послышался грохот кареты, и Лесток, взглянув в окно, увидал подъезжавшего к крыльцу маркиза. Обрадованный лейб-хирург побежал на лестницу, чтобы встретить давно ожидаемого гостя.

– Ну, что? Как дела? – заторопился Лесток, почти столкнувшись с Шетарди на лестнице.

– Нельзя ничего предвидеть хорошего, мой дорогой друг! – проговорил печальным голосом гость.

– В таком случае мы сядем поскорее завтракать, и за бутылкой хорошего вина ты расскажешь мне свое горе. По крайней мере, тогда вино развеселит нас, – болтал по-французски Лесток.

– Прежде всего я должен сказать тебе, мой милый хозяин, что я ужасно проголодался. Государыня заставила меня ждать почти три часа, – сказал маркиз, бросая на стол свою треуголку с белым как снег плюмажем и радужно блестевшею на ней бриллиантовой петлицей.

При этом известии на лице лейб-медика появилось выражение неприятного изумления.

Разговаривая между собою, гость и хозяин сели за завтрак, который по слишком позднему для тогдашнего распределению времени дня мог считаться уже обедом.

– Я не нашел в ней, – с раздражением продолжал Шетарди, – ни прежнего внимания, ни прежнего расположения ко мне. Она, кажется, стала совсем иная. В ней я не заметил ни малейших следов признательности, а кажется, ей не следовало бы забывать, что я для нее сделал.