Пагуба. Переполох в Петербурге

– Слушай, что было дальше, – продолжал печальным голосом сержант, – принял я на себя во всяком роде пост, воздержание и тем надежно чаял я получить себе право избегнуть из рук заразившей меня любовною страстью, но все шло не по моему намерению, а даже ото дня возгоралась во мне оная доселе неизвестная страсть сильным пламенем, как будто воздержность моя на посмеяние мне умножала оную.

Сержант глубоко вздохнул, а штык-юнкер улыбнулся.

– Видно, брат, что Шарлотта сильно тебя к себе приворожила, так что доселе от нее ты отстать не в силах, – шутливо проговорил Мартынов. – И говоришь-то ты о ней уже слишком красно, словно по писаному. Да ты уж, чего доброго, не принялся ли ей писать вирши?

– Пожалуй, что и дойду до этого сантимента, а теперь скажу тебе по душе, что от сопротивления сей страсти я еще более почувствовал в себе истомление, подобно плывущему человеку, который против быстроты воды плывет всеми силами, покуда не станет ослабевать, а как почувствует лишение сил, то, опустя руки, отдается течению воды на волю и уже не может противиться, куда вода его несет. Я подобен теперь тому, как некоторый стихотворец влюбленного человека стихами изображает.

Я холоден, как лед, но в пламени горю,
Смеюся и грущу, о том и говорю! —

печально продекламировал сержант.

– Да уж сие не твое ли, любезный друг, произведение? Что ж, ты теперь в твоих мечтаниях немало стихов пишешь. Пиши, пиши, приятель, авось по времени и господина Ломоносова превзойдешь, – смеялся штык-юнкер. – Стихи то, впрочем, кропай: на сие и времени немного требуется, да и от стихотворского упражнения никакой беды на себя не накличешь. А Шарлотту спусти побоку. Ей-ей, беды с нею наживешь. Ведь петербургские-то девки не то, что наши деревенские. Поддастся, а потом и скажет: женись на мне, а то по начальству жаловаться на тебя пойду.

– Ну, это куда как нехорошо будет, – перебил заметно испугавшийся Данилов, – для того, что которая в любовницах кажется и приятна, но в женах быть не годится за низкостью рода.

– На это, Михайло Васильевич, начальство не посмотрит. По городу ходит теперь молва, что царица хочет прекратить всякие беззаконные сожительства и всякие неприличные происхождения по любовным делам. Благочестивейшая наша государыня-девственница так собою пример показать хочет, насколько примеры сии несовместительны с добрыми нравами. А подговаривают ее к тому духовник ее Федор Яковлевич Дубянский да граф Петр Иванович Шувалов. Так говорят по крайности, а коли люди ложь, так и я тож.

– Как, и Шувалов? – спросил торопливо смущенный сержант. Смутился же он ввиду того, что граф Петр Иванович был родной брат его главного начальника графа Александра Ивановича, заведовавшего генерал-фельдцейхмейстерскою частью.

– Рассказывают, впрочем, что не столько он сам, сколько супруга его Мавра Егоровна восстает против нынешней развращенности. Дело-то в том, – продолжал Мартынов, понизив еще более голос, – что тут, братец ты мой, идут своего рода шашни, о которых нам, маленьким людям, и говорить-то не след. Граф Петр Иванович, известно, не из последних волокит, а графиня-то подозревает его в неверности, да он ловко концы умеет прятать. Так вот Мавра Егоровна и подбивает царицу: очисти, мол, матушка-государыня, Питер от развратных нравов, и рассчитывает на то, если ее величество возьмется за это дело, так знатные персоны поугомонятся в своих любовных шашнях, а тогда между ними поугомонится и наш граф, а пока он – ты знаешь, что он человек куда какой хитрый, – принялся вторить своей супруге, чтобы отвести от себя всякое со стороны ее подозрение. Если, мол, я, думает он, сам стану твердить всемилостивейшей нашей государыне, что российская нация – нация развращенная, так, стало быть, я по чистоте моей жизни составляю исключение. Сам на себя, известное дело, доносить никто не станет.

– Рассказывай-ка сказки! Да мне заподлинно известно, что его сиятельство Петр Иванович частенько тайком у Дрезденши бывает и время проводит в особых покойчиках, что во дворе к главному дому пристроены. Выслежу я его здесь, да если он мне чуть какие неприятности по сношениям моим с Шарлоттою воздумает делать, так я и сам такие ему каверзы устрою, каких он и не ждет от меня! – разговорился вдруг Данилов.

– Ох ты молокосос! Да что ты посмеешь сделать его сиятельству? – унимал тихим голосом Мартынов.

– Да просто-напросто наведу на него Мавру Егоровну. Вот тебе и конец. Она, как все знают, имеет у государыни большую силу, чем сам граф персонально, а с ним справится скоро, и красотку его выпроводят из Питера туда, где не скоро он ее отыщет.

– Ну-ну, успокойся, я ведь только шутя сказал, будто его сиятельство внушает царице искоренить все любовные произвождения. Больно ты, Михайло Васильевич, горяч и прыток, в беду влопаться можешь скоро. А теперь я тебе скажу более огорчительную для тебя ведомость. Коль скоро ее узнаешь, так любовь твоя к Шарлотте как рукой с тебя снимется.