Пагубная любовь

— С вами, сеньор, с человеком, которого я искренне боюсь, ибо вы вольны располагать и моей свободой, и тюрьмой Лимоэйро.

— Ты мне не сын! Отправляйся в Бразилию, отправляйся куда угодно. Твоя мать принесла в приданое пять тысяч крузадо. Ей ты доводишься сыном, это бесспорно. Сегодня ты получишь эти деньги, а завтра уедешь.

Вторая часть

Франсиско Брагадас, трусоватый рыболов, промышлявший бреднем, расстался мельником, полный суеверных опасений; свернув бредень, он двинулся вниз по реке и, пройдя шагов тридцать, услышал приглушенный детский плач, доносившийся из темной излучины или бухточки в том месте, где река подмыла берег и образовала в нем нечто вроде пещеры. Вначале он похолодел от страха; но подождал, пока подаст голос здравый смысл. Робкими шажками подошел он к темному месту, откуда доносился, не затихая, этот пронзительный плач. Франсиско Брагадас был отцом многочисленного семейства, а потому никак не мог принять плач младенца за визг беззубых ведьм, каковые, как хорошо известно, имеют обыкновение заливаться кудахчущим хохотом, омывая в светлых прибрежных водах свои мерзостные телеса.

Протянув руку, он нащупал теплое младенческое личико. Колыбель застряла в ветвях ивы, склонившейся под тяжестью сети, одним концом привязанной к ее стволу, а другим — к стволу одного из тополей на Островке. С боков за прутья колыбели зацепились поплавки, которые прибило сюда течением. Франсиско Брагадас поднял корзиночку и воскликнул:

— Ох, бедный младенчик! В речку тебя кинули! Чего только не увидишь на этом свете!

И, пощупав тельце, прикрытое нижней юбкой, добавил удивленно:

— А малыш-то совсем не промок! Вот уж чудо так чудо!

Бредень весил немало, а потому Франсиско Бернардо Брагадас спрятал его во рву и поспешил бегом к себе домой с колыбелью под мышкой.

Жена его сидела у порога кухни и, покачивая ногой люльку годовалой дочки, кормила грудью самую младшую.

— Вот тебе еще один, мать! — крикнул муж, завидев ее.

— Кто — «еще один», муженек?

— Еще один младенец, я его из речки выудил.

— Ополоумел ты, Бернардо?

— Вот он, гляди, я так и нашел его в этой колыбели, застряла она в ветвях. Беда-то какая, Изабел!

Женщина перекрестилась, сходила за свечой; и, убедившись, что ребенок жив, она молитвенно сложила руки, возвела глаза к небу с выражением глубочайшей скорби и воскликнула:

— Ох, муженек, конец мира пришел!

— А ты покорми-ка его грудью, да не мешкай, не то конец ему самому придет. Вот тебе младенчик, а я пойду к нашим фидалго, расскажу, что случилось.

— Ой! — вскрикнула Изабел, приглядевшись к ребенку. — Это же девочка, и пупок-то не обихожен!

Она хотела сказать, что девочке не перевязали пуповину. Мать одиннадцати детей, Изабел обладала практическими навыками женщины, которой при родах помогали только супруг да ее собственное спокойное мужество. Накануне она исповедовалась, поутру причащалась, а затем варила себе курицу, чтобы подкрепиться после родов, и с величайшим душевным спокойствием и полнейшей готовностью вытерпеть боль говорила мужу:

— За дело, Бернардо.

После родов она принималась обихаживать новорожденного, но никогда не пеленала, предоставляя полную свободу его ручонкам, а легким — возможность дышать в полную силу. Она была подобна женам израильским, о коих повивальные бабки сообщали фараону: «Еврейские женщины не так, как Египетские; они здоровы, ибо прежде, нежели придет к ним повивальная бабка, они уже рождают» («Исход», гл. 1, ст. 19). И два дня спустя Изабел уже отсылала мужа в поле, а сама шла трудиться в кухне, в хлеву, в саду; и такие розы цвели у нее на щеках, что она казалась невестой накануне свадьбы.

Миновав огороды и плодовые сады, арендатор вышел к усадьбе, где жили фидалго, владельцы фермы Санта-Эулалия, с весны обыкновенно приезжавшие сюда ради летних купаний в водах Тамеги.

Семья эта принадлежала к знатному и древнему роду Арко де Баулье. Состояла она из двух сестриц, сеньор старинного закала, и их брата, судьи в отставке, человека весьма сведущего в отечественной истории и знавшего наизусть «Монархию» Брито[175]. В усадьбе гостил каноник из Браги Жоан Коррейа Ботельо; моложавый, серьезный, он любил потолковать о Пятикнижии и утверждал, что первым летописцем рода человеческого был Моисей — никто, впрочем, сего утверждения не оспаривал. Дона Мария Тибурсия и дона Мария Филипа были не замужем. Обеим минуло пятьдесят — возраст, когда присущие полу характерные черты постепенно сходят на нет, и женщина, если у нее нет детей — свидетельства полезности ее существования хотя бы в прошлом, — превращается в нечто как бы изначально унылое, мумифицированное, в существо, мозг коего всецело занят шведской биской[176], а нос — табакеркой с нюхательным табаком урожая 1813 года.

Природа не одарила сестер банальной смазливостью, но зато обе были чрезвычайно добропорядочны, хоть и не презирали Купидона. Обеим дано было испытывать нежные чувства, но предметы оных всякий раз делали вид, что не замечают влечения, невольно ими пробужденного.