Пагубная любовь

Симан Ботельо немного поразмыслил и убедился, что деньгами его снабдил Жоан да Круз. При этой догадке на глаза студента навернулись слезы.

— Не горюйте, менино, — сказал слуга, — Иисус терпел и нам велел, что ни делается, все к лучшему. Откушайте, сеньор Симан.

— Унеси завтрак.

— Вы что ж, не желаете?!

— Нет. И не приходи больше. У меня нет семьи. Из дому моих родителей мне решительно ничего не нужно. Передай моей матери, что я спокоен, удобно устроился, счастлив и горд своей судьбою. Ступай же.

Слуга вышел и сказал тюремщику, что его несчастный хозяин повредился в уме. Дона Рита нашла, что подозрения челядинца небезосновательны, и сочла переданные ей слова сына подтверждением его помешательства.

Когда тюремщик вновь появился в камере студента, с ним вместе вошла крестьянская девушка, то была Мариана. Кузнецова дочка, которая до сих пор не отваживалась и руку пожать постояльцу, бросилась обнимать его; лицо девушки было залито слезами. Тюремщик вышел, пробормотав: «Вот уж красавица, барышне до нее далеко!»

— Не плачьте, Мариана, не надо, — проговорил Симан. — Если и плакать кому-то, так мне одному; но я могу не стыдиться слез, которые пролил, — то были слезы благодарности вам и вашему отцу за все, что вы для меня сделали. Я сейчас только узнал, что мать никогда не посылала мне денег. Деньги, что мне передал ваш отец, принадлежат ему.

Мариана прикрыла лицо передником, которым вытирала глаза.

— Отец ваш не подвергался никакой опасности? — спросил ее Симан еле слышно.

— Нет, сеньор.

— Он дома?

— Да, и в сильном гневе. Хотел прийти сюда, да я не пустила.

— Его никто не преследовал?

— Нет, сеньор.

— Передайте ему, чтобы ничего не опасался, подите успокойте его, да не мешкайте.

— Не могу, должна прежде сделать то, что он велел. Сейчас выйду и вскорости вернусь.

— Распорядитесь купить мне стол, стул, чернильницу и бумаги, — сказал Симан, вручая Мариане деньги.

— Все вскорости доставят; уже доставили бы, да отец не велел мне ничего покупать, покуда не узнаю, может, ваше семейство уже прислало вам все, что надобно.

— У меня нет семьи, Мариана. Возьмите деньги.

— Без дозволения отца деньги взять не могу. На расходы мне с лихвой хватит тех, что при мне. А как рана ваша?

— Только сейчас мне и вспомнилась, — сказал с улыбкой Симан. — Должно быть, затянулась, раз не болит... О сеньоре доне Терезе известно что-нибудь?

— Знаю, что повезли ее в Порто. Тут рассказывали, она в беспамятстве была, отец велел уложить ее в литейру. У дверей их дома много народу толпится.

— Хорошо, Мариана... В трудную минуту всегда сыщется поддержка. Ступайте, думайте о своем постояльце, будьте ему ангелом-хранителем.

На глазах у девушки снова выступили слезы; борясь с рыданиями, она проговорила:

— Наберитесь терпения. Вас не бросят на произвол судьбы. Помните, теперь у вас есть еще одна сестра.

И с этими словами девушка достала из больших своих карманов сверток бисквитов и бутылку коричного ликера.

— Скверный завтрак, да я готового больше ничего не сыскала, — проговорила она и проворно вышла, чтобы избавить бедного Симана от изъявлений признательности.

XII

Коррежидор в тот же день велел жене и дочерям приготовиться к отъезду из Визеу, который он назначил на завтра, распорядившись упаковать все, что можно было перевезти во вьюках.

Привожу немудрящие и скорбные воспоминания одной из дочерей коррежидора, письмо от которой получил я несколько месяцев назад.

«Миновало уже пятьдесят семь лет, а грустные воспоминания юности свежи у меня в памяти, как будто все произошло вчера. Не знаю, почему давние детские дни помнятся теперь так ясно. Мне кажется, тридцать лет назад память моя не хранила такого множества подробностей.

Когда матушка велела мне и сестрицам укладывать вещи, мы все расплакались, отчего батюшка еще пуще разгневался. Сестрицы, то ли потому, что были старше, то ли потому, что привыкли к наказаниям, тотчас примолкли; я же, наказанная лишь раз в жизни, из-за Симана, не унималась и в простоте душевной отважилась попросить у папеньки дозволения повидаться с братцем в тюрьме до отъезда из Визеу.

Тут была я наказана вторично, и со всею строгостью.

Слуга, который понес в тюрьму обед, воротился с нетронутой корзинкою и рассказал, что у Симана в камере уже стоит кое-какая мебель, а сам он обедает и с виду спокоен. В тот час все колокола Визеу звонили за упокой души Балтазара.

Вместе с братом, по словам слуги, в камере была красивая деревенская девушка, печальная и заплаканная. Слуга загляделся на нее, и Симан молвил, указав на девушку: «Вот моя семья».

На следующий день с зарею мы отбыли в Вила-Реал. Матушка всё плакала и плакала; отец, которого слезы ее приводили в бешенство, вышел из литейры, велел мне пересесть к маменьке, а сам проделал весь путь на моем муле.