Пагубная любовь

В брагаских гостиницах странным образом уживаются роскошь современной индустрии, изящество обстановки, превосходные произведения столярного ремесла и стекольного завода — восточная роскошь покоев какого-нибудь набоба, — а главное, абсолютная гигиена, которая дает, однако, осечку на «девственной белизне» простынь; смесь всего вышеописанного подчеркивает какой-то не поддающийся определению археологический характер этих номеров. Ложась спать, постоялец представляет себе, что на этой самой кровати не далее как прошлой ночью спал святой Петр Брагаский[67]или же уроженец Майи Гонсало Мендес[68].

Но и помимо гостиниц в Браге есть наиболее отличительные черты Парижа. Например, сад. Вы уже побывали в саду, Ваше превосходительство? На Вас, вне всякого сомнения, произвел впечатление шум, «то приглушенный, то громкий», который там слышится воскресными вечерами, не правда: ли? На меня тоже. Вы не сумели уловить нечто членораздельное в этом глухом урчании? Я тоже. Кому под силу объяснить феномен, весьма заурядный на Елисейских полях или же в парке Монсо и описанный сеньором Вазом де Фрейтасом в его «Путеводителе по Браге», см. с. 41 (цена шесть винтенов)? Вот как он его живописует: «Детский лепет, грезы поэтесс, томные жалобы поэтов, густые, металлические голоса коммерсантов — весь этот шум, то глухой, то радостный, то приглушенный, то громкий (sic![69]) — делают прогулку совершенно особенной, и она становится заманчивой и упоительной». Теофиль Готье, этот Бенвенуто Челлини французской прозы, вряд ли сумел бы изукрасить описание беспорядочного грохота в «Люксембурге» своей тонкой, филигранной чеканкой слова. Из сказанного вытекает, что в Браге есть поэтессы, которые неосмотрительно высказывают вслух то, о чем они грезят в саду, в то самое время, когда поэты томно сетуют. Ну точь-в-точь Париж! Обратите внимание, Ваше превосходительство, на разницу полов тех, кто пьет из Кастальского источника:[70]поэтессы «грезят», адресуя свои вопли вечерней заре и ветерку, который лепечет в цветах и который наполняется их благоуханием; поэты, одурев от опиума, клюют носом и «томно сетуют», что им не дают спать поэтессы. Это люди изношенные, утомленные, roues[71]. Они выходят из кафе «Фариа», отравленные абсентом Эспронседы[72], Нерваля[73], Ларры[74]и Мюссе. Они входят в сад с одурманенной головой и хотят поспать; поэтессы же, в подражание женщинам Фракии, стараются измучить этих сонливых Орфеев, этих Марсов, с которых они, дщери Аполлона, хотят содрать шкуру. Второй Париж!